Вольные кони - Александр Семенов

– А я тебе что говорю, справедливый он был человек, и никто ничего мне не скажет супротив, – вскидывал он отяжелевшую голову, осоловело глядел вокруг и ронял ее на грудь. – Никто. Так и запомни.

– Сиди, баламут, – виновато поглядывала на родственников румяная, кровь с молоком, тетка. – Ты у меня еще выпьешь, варнак, вот навязался на мою голову. Все люди как люди, а этот уже готов, испекся. То за неделю больше двух слов не скажет, то туда же, заговорит – не отвяжешься.

Мужик еще больше мрачнеет, мотает головой, отмахиваясь от жены и говорит сам с собой:

– Проспался, беру чекушку, а как же, все честь по чести, иду мириться, а сам думаю – нет, не простит мне такого Иван. И ноги не несут, а надо, будто кто в спину подталкивает. Но успокаиваю себя, он же фронтовик тоже, должон понимать, что все мои нервы войной порушены, – размазывает он по щеке слезу. – И что ты думаешь, простил подлеца… У-у, из-за тебя все, стервоза, – поворачивается он к жене всем туловищем, и мокрые его глаза ачинают быстро сохнуть.

Он тянется к пустому стакану, убеждается, что и на донышке ничего не осталось, силится добраться до бутылки, с трудом отрывается от табуретки, а жене только того и надо, подхватывает его под мышки, ставит на ноги и выталкивает на кухню.

– Замучилась с ним тетка Александра, как лишку выпьет, начинает кочевряжиться. Говорят, до войны он и вкуса водки не знал, а как вернулся, будто с ума сошел. Одно оправдание: нам на передовой каждый день «наркомовские» выдавали! – хмуро сказал Володька, проводив глазами тетку, уводившую мужа. – Отец вот не привык, хотя поболее его воевал. Дело в натуре. Это он сейчас вспоминал, как отца чуть по пьянке не порешил. Играю я с пацанами на завалинке, слышу заполошный крик Александры. Влетает к нам во двор вся растрепанная, вся в слезах. Она всю жизнь к отцу бегала защиты искать. Ну, пошел отец к ним, разбираться. Я следом. Тот сидит на кухне с дробовиком, орет в распахнутое окно: «Не подходи, всех положу!» Отец и шага не сбавил, скрылся в доме. Трясусь я у заплота, жду: вдруг бабахнет. Прошло какое-то время, отец спокойно выходит и идет, а следом вылетает этот дуролом, целит ему в спину из двустволки. Я как заору: «Папка!» Слышу: чак-чак, две осечки. Отец к нему подходит, ружье вырывает, стволы переламывает, а они пустые. И когда только изловчился ружье разрядить? Наутро сидим с отцом на крыльце, велосипед чиним, глядим – тащится он к нам. Подгреб, стоит, мнется. Извини, говорит, Иван, погорячился я вчера, черт под руку толкнул… Ничего себе «погорячился». Меня аж затрясло, вот сволочь, думаю. А отец увел его на летнюю кухню, долго там они сидели, разговаривали… Да не помогло, сколько раз еще отец бегал их разнимать, – договорил Володька и примолк – заминка эта оторвала их друг от друга, и какая-то щемящая тишина установилась за столом.

Сергей поднял голову и глянул, куда смотрели все родственники. Там, во главе стола, стоял старший брат отца – Николай Васильевич. Он весь вечер отмалчивался, сумрачно слушал. А теперь под самый край поминок собрался свое последнее слово сказать.

– Так уж вышло, братка, поздно простил я тебя, зря долго мучил, о чем жалею, – упали в тишине горькие слова. – Задело меня тогда за живое, – кивнул он в сторону Сергея, – шибко рассердился на тебя, Иван. Не было у нас в роду, чтобы ребенок при живом отце сиротой рос. Ты, Катерина, на меня зла не таи, ты от меня худого не видела. Характер такой – сказал и отрезал, назад, на попятную, не пойду. Отказал брату от дома. Не мог тогда по-другому поступить, а сейчас сомневаюсь, может, зря себе и ему жизнь испортил? Решил было помириться, да смерть мое решение опередила.

Не случись война, не дала бы жизнь Ивана такого крена. Но и сам человек должен в себе стержень иметь – пошел с одной под венец, не подставляй голову под другой. Такое мое мнение. Слабину брат дал – пожалел Катерину, а о том не подумал, что семью рушит. Ничто, конечно, не исправишь. А мальцу каково было? Ты-то, парень, хоть все правильно пойми, – обратился он к Сергею, вздохнул тяжело и сел.

Тихо стало за столом. Горе круче взяло людей. Родичи еще немного посидели, неловко помолчали, стали собираться по домам.

– Пойдем, мужики, покурим на дорожку в сенях, – поднялся со стула Степан Васильевич. – Вон оно как в жизни выходит, и среди родных понимания нет, откуда же его чужим взять?

В сенях Володька щелкнул выключателем. Свет голой лампочки неровно лег на дощатые стены, железную бочку под воду, прикрытую деревянной крышкой. Следом вышли еще мужики и с ними – старший брат отца. Такой вот мужской компанией остывали они от застолья и разговора, пытались наладить новый. Мало-помалу разговорились, и дядя Николай, облегчая душу, с лихорадочной поспешностью стал выговариваться:

– У нас с Иваном разница в возрасте всего год, а он все подсмеивался надо мной. Я никак не мог понять – почему. У меня мечта была – это сейчас она глупой кажется, а тогда в самый раз – лакированные башмаки купить, ну, шибко хотелось. Молодой был, неженатый. Представлял, как пойду по деревне в клуб на танцы в модной обновке: туфли поблескивают, скрип да скрип. И никак не мог их купить. То денег нет – какие тогда заработки? Поизносились, наголодовались люди за войну. А то в город съездить некогда, да и там сразу не купишь, побегаешь по магазинам. В общем, то да се. Ну, наконец, купил. Еле праздника дождался, иду – сердце поет, ботиночки поблескивают, поскрипывают, как надо, кажется все девки на меня таращатся. Пришел в клуб, стал у стеночки, жаль лакировочки в танце бить. А никто на мою обнову и внимания не обращает. Вернулся домой, Иван с ночной смены приехал, фыркает под умывальником, косит глазом в мою сторону:

– Ну, справил обнову? Чего же невеселый такой? Я ж тебе, дураку, говорил – не стоит затея денег. Радости на минуту, надкусил ее, радость-то, и нет ее, вся вышла. Все понял?

– Нет, – отвечаю ему зло, хотя сам понял чего это он над моей мечтой потешался.

– Ничего, подрастешь, поймешь, – засмеялся и ушел.

А мне обидно, я же старше его, а вроде, получается, младше, раз чего-то недопонимаю. Иван с детства не по годам серьезный был. Все возле колхозных мастерских крутился, с железками любил возиться. До всего своим умом доходил и руки золотые. На фронте я за него сильно переживал, такие там редко выживали. Не война, выучился бы Иван на инженера, как мечтал, далеко пошел бы.

– Больно ему надо было за тощую зарплату горбатиться, – встрял в разговор Володька, взъерошенный как воробей. – Отец за одну страду на комбайне столько зарабатывал, сколько инженерам и не снится, на год хватало.

– Не лезь не в свое дело, сопляк еще, – озлился Николай. – Не о том я говорю. Вам, молодым, дай волю – все на деньги переведете, каждому свою цену назначите. Думаешь, из-за рубля он в завгары или в управляющие не шел? А ведь приглашали! Плохо, значит, ты своего отца знал.

Мужики подхватили разговор, зашумели разом – каждый про свое, а все равно в одно русло его правили: да и немудрено – вместе жили, вместе работали, все на виду.

– Прожил, как сумел. Чего теперь его судьбу за него додумывать? Может быть, оно так верней – прожить как бог на душу положил.