Великий перелом - Гарри Тертлдав

— Боже мой, — тихо сказала она.

Ягер смотрел на ошеломленные и истекающие кровью жертвы с мрачной решимостью на лице.

— Где же Анелевич? — спросил он, словно желая, чтобы боевой лидер евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: — Скорцени.

Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.

— Будет выполнено, благородный господин, — сказал он. — Мы будем выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.

— Это хорошо, старший самец, — ответил на языке Расы Давид Нуссбойм. — Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.

После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не дотягивая до нормы, что голодали — а точнее, стали еще более голодными. Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.

Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником, старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно, сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.

Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он понизил голос и заговорил на ломаном русском:

— Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это нравится.

— Да, — сказал Нуссбойм.

Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы его заметили.

И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что не на чем было писать.

— Входи, Нуссбойм, — сказал он по-польски, положив ручку.

Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят. Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился. Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.

— Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?

«Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени» — означали его слова.

— Да. гражданин полковник. — Нуссбойм с благодарностью уселся. Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать указания на русском. — Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3. чем было в прошлом.

— Хорошо. — Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. — Это все?

Нуссбойм поспешил ответить:

— Нет, гражданин полковник.

Скрябин кивнул — если бы его прервали только для такого пустякового доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:

— Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь представить его вашему вниманию.

Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы так выразиться не смог.

— Деликатный? — Комендант лагеря поднял бровь. — Мы редко слышим подобные слова в этом месте.

— Я понимаю. Однако… — Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что стол позади него все еще не занят, — это относится к вашему секретарю Апфельбауму.

— В самом деле? — Скрябин придал голосу безразличие. — Хорошо. Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?

— Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы выполнять норму. — Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. — И Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин — должен сказать, он использовал этот титул саркастически, — если бы великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.

— В самом деле? — спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал голову. — И ящер тоже слышал это и понял? — Нуссбойм кивнул снова. Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. — Я полагаю, он может сделать заявление об этом?

— Если потребуется, гражданин полковник, я думаю, что он сделает, — ответил Нуссбойм. — Вероятно, мне не следовало упоминать, но…

— Но тем не менее, — тяжко сказал Скрябин. — Я полагаю, ты считаешь необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.

Нуссбойм изобразил нежелание.

— Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня осенило, что так будет…

— Полезнее? — предположил Скрябин.

Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что тот не может прочитать его мысли Нет, Скрябина не случайно поставили начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и вынул бланк с непонятными указаниями, сделанными русскими буквами.

— Напиши, что он сказал. Можно по-польски или на идиш. Мы будем хранить его в деле. Я полагаю, что ящер может говорить об этом всем и каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.

— Гражданин полковник, эта мысль никогда не могла бы прийти мне в голову. — Нуссбойм блестяще изобразил потрясенную невинность.

Он сознавал, что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в любой другой игре, существовали свои правила. Он взял ручку и принялся быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.

Он предположил, что Апфельбаум и сам придет с доносом. Но он выбрал свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго, когда он станет переубеждать своих политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они недолюбливали его за то, что он подлизывался к коменданту, и за привилегии, которые он получал как помощник Скрябина. Обычные зэки презирали его — они презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.

Скрябин сказал:

— Если бы это я узнал от другого человека, то мог бы подумать, что цель этого изобличения — занять место Апфельбаума.