Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

Показав Меиру дом, где располагалась безопасная квартира, Джон велел:

– Подожди. Мне надо сначала самому проверить, все ли в порядке… – Джон не хотел, чтобы Меир наткнулся на сестру. Джон сразу заметил, что тайник в половицах открывали. Полотенце было влажным, из кладовки пропал особо сделанный чемодан, для рации:

– Она уехала… – Джон, с балкона, помахал Меиру, – с передатчиком. В Польшу? Если дети у него… Давида, она могла это сделать. Но почему она не вышла на связь, не сообщила… – сзади раздались почти неслышные шаги Меира. Он держал на руке свернутый пиджак. От газеты кузен у избавился, по дороге к дому. Джон заметил какой-то блеск, в пальцах Меира:

– Мы здесь переночуем… – начал герцог, – а потом…

– Переночуем, – нарочито спокойно согласился кузен. Меир сунул под нос Джону несколько светлых, длинных волосков:

– С подушки снял. На половицах, в комнате, капли красного лака, для ногтей. От Элизабет Арден, я помню оттенок, – любезно добавил кузен. Джон видел, как побагровела щека мужчины. Герцог, предостерегающе, сказал: «Меир…»

– Полотенце влажное… – будто не слыша его, продолжил Меир, – и, если ты думаешь, что я не узнаю волосы своей сестры… Что под полом хранилось? – требовательно поинтересовался кузен.

– Передатчик, – признался герцог. Сняв очки, Меир протер стекла полой пиджака:

– А мэшугенэм зол мэн ойсмэкн ун дих арайншрайбм! Чтобы ненормального выпустили, а тебя упрятали в сумасшедший дом! Потому что там твое место, поц! – выплюнул кузен. Он прислонился к двери: «Рассказывай все».

Выслушав Джона, он, бесцеремонно, забрал у герцога пачку сигарет:

– Чтобы балкон свалился на твою умную голову, больше я ничего пожелать не могу. То есть могу, – Меир щелкнул зажигалкой, – хоть до самого утра, но вряд ли это что-то изменит. Ты о чем думал, когда мою сестру вербовал, – он подавил желание встряхнуть Джона за плечи, – она мать, у нее дети…

– Я ее не вербовал… – Джон смотрел на канал, на заходящее солнце, – все по-другому случилось, Меир. Она отлично работала, вся информация от группы Генриха шла через нее. Она, наверное, в Польшу отправилась… – Джон оглянулся на гостиную, – только почему она мне ничего не сообщила, не дождалась замены… – надев пиджак, Меир подытожил:

– Тифозная вошь, наверняка, знает, где Эстер. Она должна была ему передать, что уезжает, хотя бы через адвокатов. Завтра навестим квартиру на Плантаж Керклаан, и заберем моих племянников. Поговорим по душам с новым главой юденрата… – Джон понял, что кузен умеет ругаться не только на идиш, но и по-английски.

Закончив, Меир выбросил окурок:

– Идите, ваша светлость, принесите, какой-нибудь провизии… – он подтолкнул Джона к передней: «На кровати сплю я, понятно?»

– Понятно, – обреченно согласился Джон:

– Меир, ты не волнуйся, я все сделаю, чтобы… – кузен достал браунинг:

– Я не сомневаюсь. И я тоже, – он посмотрел в дуло пистолета, – приму в этом участие. Оказывается, я очень вовремя приехал в Европу… – Джон спускался по лестнице, слыша ядовитый голос кузена. Меир перегнулся через перила: «Свинины я не ем».

– Я помню, – пробормотал Джон. Все еще краснея, он хлопнул дверью подъезда.

Отряхнув испачканные маслом руки, Федор взял тряпку:

– Мотор я перебрал, герр де Йонг. До прошлой войны вещи на совесть строили… – он погладил просоленное, темное дерево лодки, – она еще вашим внукам послужит.

С рыбаками на Толене, Федор говорил по-немецки, французского языка они не знали.

– Язык ни в чем не виноват, – Федор выбрался на палубу, – большевики тоже русским пользуются. Хотя они, со своими словечками, его извратили. Наркомпрос… – невесело улыбнувшись, он закурил самокрутку.

Ветер с утра поднялся, как по заказу, восточный, крепкий. Мелкое море топорщилось, блестело. Над мачтами трепетали голландские флаги. На Толене, где военных баз не было, пока не появлялись немцы. На острове, в получасе хода парома, от континента, жили одни рыбаки. Глядя с господином де Йонгом на карту, они решили пройти до какой-нибудь уединенной бухты, у нормандских берегов. Федор не хотел высаживаться близко к оживленным портам, и большим городам. Эстер, побывав в Роттердаме, согласилась.

– Там все немцами кишит, как и в Амстердаме… – наклонившись над стулом, кузина, сильными пальцами, разминала его колено. Шрам был еще свежим, Федор морщился:

– Пятое ранение, вместе с поясницей. А по отдельности, шестое. Я еще на первой войне ранен был, мальчишкой четырнадцати. Осколок в плечо, у Перемышля. Дядю Михаила убили, а отца тогда тоже ранили. Мама за нами ухаживала… – на Толене, когда Федор лежал в горячке, как он, по старинке, называл воспаление легких, ему снились мама и Аннет.

Мама, почему-то, оказалось молодой женщиной. Федор помнил ее такой, до первой войны. Белокурые волосы блестели, голубые глаза были яркими, как летнее небо, вокруг изящного носа рассыпались веснушки. Она обнимала его, как в детстве, когда Федор болел. Он чувствовал прикосновение прохладных губ, слышал мягкий голос мамы, с неизменным, французским акцентом. Жанна отлично знала русский язык, читала наизусть, Пушкина, играла на гитаре романсы, однако от картавости и веселой, парижской скороговорки, не избавилась. Федор понял, что со времен гражданской войны и возвращения в Париж, мать ни слова не сказала по-русски:

– Она меня только Феденькой называет… – он прижимался щекой к маленькой, крепкой руке матери:

Горела лампа под зеленым абажуром, завывал морозный, забайкальский ветер, стройку Транссибирской дороги заметало снегом. В печке потрескивали дрова, Федор сворачивался под пуховым одеялом: «Теперь о Пьеро, мамочка…»

Федор задремывал, под звуки ласкового голоса. Он не мог разобрать, мама это поет, или Аннет.

Она иногда пела колыбельные, сидя в гостиной, у камина, глядя на языки огня. Темные волосы были распущены по спине, Федор устраивался рядом. Аннет пела об изюме и миндале. Девушка поворачивалась к нему:

– Странно. Вторая песня, которую я вспомнила, у Жака, она не на идиш, на ладино. О красивой девочке. Ей желают, чтобы у нее не случилось ни горя, ни несчастий. Откуда мои родители, в Польше, могли знать ладино? – Федор целовал серо-голубые глаза:

– Услышали где-нибудь. Может быть, кто-то Палестину навещал, или приезжал оттуда… – кроме песни и того, что ее мать звали Батшевой, Аннет больше ничего не вспомнила. Она говорила, что у матери были светлые волосы: «Как на картине Рембрандта». Девушка повторяла имя Александр. Федор связался с «Джойнтом», поговорил со знакомыми белоэмигрантами. Он, с отвращением, пролистал подшивку большевистских газет, в Национальной Библиотеке.