Тайна, приносящая смерть - Галина Владимировна Романова

– Я мразь, – прошептал с горечью Володя, все так же раскачиваясь, сидя на кровати с закрытыми глазами. – Маша сказала, что я – мразь!

– Когда сказала?

– Вчера вечером и сказала.

– Время! Время скажи!

– Не помню время, темнело уже.

Если темнело, стало быть, дело к ночи шло. Вечера пока длинными были. Темнело где-то ближе к одиннадцати. Значит, Володька виделся с ней как раз в это время. И она, значит, была жива.

– Почему она так сказала? Ну! Не спать! – с силой тряхнул он Володю за плечо, тот вдруг начал заваливаться на спину и подозрительно засопел.

Володя вздрогнул, снова начал пытаться открыть глаза.

– Чего тебе, Степаныч? Чего пристал? Спать хочу! – И, демонстрируя сонливость, Володя шумно зевнул.

– Почему Маша назвала тебя мразью? Что между вами произошло? Ну!

Он еще пару раз тряхнул библиотекаря за плечи и щелкнул пальцами по щекам. Тот будто и не засыпал и даже глаза держал открытыми, но глядел он ими в одну точку, будто вымерз библиотекарь изнутри. Даже губы побелели.

– Ну, Володя! Что между вами произошло?!

– А ничего... Ничего не произошло, хотя и могло бы... Не успел я! – застонал вдруг тот протяжно, чужим страшным голосом. – Не успел! Нет ее больше... Нет для меня...

И все! И он отключился теперь уже насовсем. Сколько Бабенко ни щелкал ему по плечам, бокам, спине. Сколько ни теребил его глубокую рану, в душе негодуя на себя и называя себя гадким палачом, Володя не подавал признаков жизни. Нет, он дышал – ровно и глубоко. Но открывать глаза и уж тем более отвечать на его вопросы не мог.

Тогда Павел Степанович Бабенко вышел из его дома так же, как и вошел, – через окно летней кухни. И устремился к своим коллегам из города, успевшим уже обойти часть домов и вернувшимся ни с чем.

А он знал, знал, что деревенские жители на раз им ничего не выложат. Им подумать надо было прежде, посоветоваться друг с другом у магазина. С ним еще – со своим участковым – надо было тоже сначала поговорить, а уж потом спешить рты открывать.

Это вам не город, господа хорошие. Тут свои законы, и они порой много правильнее, чем городские. И на страже этих законов тут он – Бабенко Павел Степанович. И он за справедливость – вот так вот! И он не позволит хватать кого ни попадя и тащить в околоток! Он сначала сам тоже разобраться должен, прежде чем пальцем на виновного указывать.

– Так что именно вы хотели сказать? – улыбнулся Степаныч малому из прокуратуры.

Тот сильно гневался испорченному выходному, молчаливой солидарности деревенских жителей. И на участкового тоже злился. И за вид нелепый, и за то, что исчезал и появлялся, как привидение. Они тут с ног, понимаешь, сбились, а тому и дела нет. Все где-то шастает, что-то вынюхивает. А потом с готовыми фактами перед начальствующим оком предстанет раньше остальных. И что им тогда? Улыбаться виновато?

– А ничего я не хотел сказать! – вспылил парень из прокуратуры. – Почему вас нет вместе с нами?! Где вы ходите?

– Так я это... Нигде не хожу... Тут я... – невнятно пробормотал Бабенко.

Спрятал взгляд в коленки, потом нервно оглянулся себе за спину и тут же наткнулся на внимательные и, кажется, все понимающие глаза Данилы Щеголева. Того самого, что детей не имел, а о чужих судить брался.

Чего, интересно, тот на него так уставился, а? Видел, как он к Тане Востриковой наведывался? Или видел, как он от нее огородами утекал? А может, подсмотрел, как он через окно летней кухни Володьки-библиотекаря лез? А видеть-то тому этого и совсем не надо было. Как не надо было наперед Бабенко Павла Степановича к Саше Углиной идти.

А тот собрался! Узнал, что она дома появилась десять минут назад, и собрался к ней.

Нельзя это было, нехорошо! Завалят сейчас к ней толпой, и здрассте вам, мы к вам с пренехорошим известием. Разве так лихие вести приносят?! Разве такой толпой в дом заходят?

Нет... Здесь совсем иначе действовать следовало. Мягче, деликатнее, издалека начиная.

Он бы вот один лучше сходил к Саше. Присел бы рядышком с ней, после того, как про беду ей сообщил. Дождался бы, пока она выплачется, поглаживая по плечу. А уж потом бы и вопросы стал задавать. Нельзя нахрапом, нельзя толпой.

– Ну что, идем? – Данила сделал шаг по натоптанной годами дорожке, ведущей прямиком к дому Углиных. – Дочь жертвы сейчас дома, мне ее соседка сказала. Ночь, говорит, не ночевала. Теперь появилась. Интересно, где же это она была-то всю ночь, пока мать ее убивали?

И такой двусмысленности был полон вопрос этого симпатичного опера, что Бабенко едва не стошнило.

Да что же ты с ним делать-то будешь, а?! Что же он за намеки грязные делает и в чей адрес?! Совсем, что ли, ничего святого нет в нем?! Да и откуда ему взяться-то, святому? У них там в городе все на скорости, там не до святости.

– Так, постойте. – Бабенко решительно выступил вперед, поддернул повыше сползающее трико, насупился. – Нельзя так, товарищи!

– Как нельзя? – Все присутствующие поочередно переглянулись между собой, поухмылялись, уставились на него, как на чучело.

– Так вот нельзя! – повысил голос участковый.

Да плевать он хотел на их ухмылки. И на мнение их относительно себя тоже плевать хотел. Пускай переглядываются. Пускай ухмыляются. До Саши он их не допустит. Во всяком случае, не сейчас. Он пойдет туда первым и первым расскажет ей о трагедии, случившейся на берегу заросшего осокой пруда.

– Так как нельзя-то?! – Уже и Толик гарцевал нетерпеливо, изголодавшись, издергавшись от затянувшегося процесса.

– Вы чужие ей, казенные люди, – проговорил Бабенко, не особо подбирая слова. – У нее горе! У нее беда! И сообщить ей сейчас об этом придется. И сделать это нужно деликатно. А вы завалите сейчас и с порога...

– Что значит завалите?! – покрылся бурыми пятнами прокурорский малый. – Вы бы выбирали выражения, гражданин Бабенко!

– А вы сейчас станете их выбирать? – Он с прищуром оглядел всех. – Вы готовы к встрече с дочерью жертвы? Или вам плевать на ее чувства, на ее боль? Вы просто...

– Ай, да ладно тебе усложнять, Степаныч! – Это снова Толик. – Мне вон тетка одна сказала, что не очень-то дочь с матерью ладили в последнее время.

– Да? Чего это? – принял тут же стойку Данила Щеголев.

– Да будто не одобряла дочь отношений матери с новым ухажером, – пожал плечами Толик и тут же болезненно сморщился от голодного урчания в животе. – Хватит сопли размазывать, Степаныч, время идет!

– Сначала я пойду туда один! – резко оборвал его участковый и даже руки разверзнул, преграждая им путь. – Дайте мне хотя бы десять минут! Вы что же, не люди, что ли?

И тут за него неожиданно вступился тот самый Данила Щеголев, которого невзлюбил Павел Степанович если не с первого, то со второго взгляда точно. Уж что именно тем двигало, богу одному известно. Может, время на споры не хотелось терять и сцены на деревенских улицах устраивать. Может, пожалел все же сироту и решил, что и впрямь участковому одному сподручнее будет. Но вступился однако.