Наследство разоренных - Киран Десаи

«В случае, если в колледже имеется преподаватель или студент старшего курса, готовый давать уроки по физике и математике, прошу учесть нашу потребность в занятиях по упомянутым курсам».

Не прошло и нескольких недель, как директор ответил, что мог бы порекомендовать способного студента, окончившего колледж со степенью бакалавра, но еще не нашедшего работу.

Этим студентом оказался Джиан, тихий парень, окончивший отделение бухгалтерского учета, надеявшийся, что операции с числами дадут ему желанное успокоение. Ожидаемого успокоения он не дождался. Чем глубже зарывался Джиан в колонки и ряды чисел, тем больше находил позиций, с которых точная наука взлетала в какие-то туманные выси. Дорога его освежила и вдохновила, хотя затратил он на подъем к Чо-Ойю от своего жилища в Бонг-Бусти целых два часа.

* * *

Саи неохотно оставила «Нэшнл джиографик» ради занятий с Джианом. Повар собрал в столовой необходимый для занятий инструментарий: ручки, линейку, глобус, бумагу, готовальню, карандаши с точилкой. Ему казалось, что он создал в этом уголке атмосферу клиники или аптеки, где на полках, подобно священным статуэткам, поблескивали бутылочки с таинственными обозначениями, где сверкал никель и белели одежды аптекаря или врача.

Повар вошел в аптеку осторожно, как будто стараясь не нарушить равновесия сфер, ибо вера в сверхъестественное внедрилась в его сознание еще прочнее веры в науку.

— Да-да, понимаю, понимаю, — приговаривал он, хотя ничего не понимал. Почтительным тоном, уважая доктора и свои недуги, перечислил признаки своего недомогания.

— На горшочек пять дней не ходил, во рту вкус нехороший, ноги-руки — тан-тан, тан-тан! — а иногда чан-чан, чан-чан!

— Что это такое — тан-тан и чан-чан?

— Чан-чан — это когда щиплет, колет. Тан-тан — ломит, ох ломит…

— А сейчас что, чан-чан?

— Нет, ТАН! ТАН!

Следующее посещение.

— Ну как, лучше стало?

— Лучше, лучше. Только…

— Тан-тан?

— Нет, доктор. — Пациент очень серьезен. — Чан-чан.

Он выходит на улицу с лекарствами. Бутылочки придают уверенность, вера в прогресс и в науку повышает самоуважение. Но тут же навстречу попадется Кесанг или больничный подметальщик. Пли сторож «железного купца». И тут же начнется причитание:

— У-у-у, теперь тебе не на что надеяться. Теперь только пуджа, а это столько рупий, бешеные деньги!..

Или так:

— Ой-ой-ой, знаю я такой случай! Точно то же, что и у тебя. Давно уж его земля не носит, беднягу.

Домой он возвращается, не веря ни в прогресс, ни в науку, и сам начинает причитать:

— Хаи, хаи, хамара кия хога, хаи, хаи, хамара кия хога…

На следующий день он снова появляется у врача, чтобы вернуть уверенность.

* * *

Стремясь все к той же уверенности и разумности, повар внес в столовую чай и жареные тосты с сыром и красным перцем, присел на скамеечку возле двери, поглядывая на Саи и учителя, одобрительно кивая уверенным рассуждениям учителя, сопровождающим решение задачи. Верность решения подтвердил ответ, приведенный в конце учебника.

Наивный повар! Не понял он, что уверенность рассуждений проистекала не из веры в науку, а из желания успокоить раскачивающиеся стены помещения, унять волны неуверенности и дрожь в руках. Не видел повар, что склонившимся над задачником молодым людям угрожает бездна, подобная той, которую открывает накатывающийся на мир вечер. И верный ответ задачки не удержит их на краю этой бездны. Разочарованный бессилием науки, учитель, боясь поднять глаза на столь опасную ученицу, сбежал, едва дождавшись окончания двух часов занятий.

* * *

— Странно, что учитель непалец. Я думал, он будет бенгальцем, — поделился повар своими размышлениями с Саи.

— Угу, — промычала Саи. Она думала о том, как она выглядела и какое впечатление произвела на учителя. Ей новый наставник показался очень умным. Серьезный вид, красивый низкий голос… Только вот губы пухлые, несерьезные. И прическа смешная. Сочетание серьезности с комичностью ей понравилось.

— Бенгальцы очень умные, — продолжал рассуждать повар.

— С чего ты взял? Они с тобой, конечно, согласятся.

— Все дело в рыбе. Народ с побережья умнее жителей глубинки.

— Кто тебе сказал?

— Все это знают. Они рыбу едят и потому очень умные. Бенгальцы, малайцы, тамилы. А остальные зерно едят, оно долго переваривается… Особенно просо. В животе тяжесть, вся кровь туда идет, а не в голову. Непальцы хорошие солдаты, кули, но ученые из них никудышные. Они в этом, конечно, не виноваты, бедняги.

— Иди съешь рыбы, может, поумнеешь. Глупость за глупостью сегодня от тебя слышу.

— Вот, люди добрые, — заныл повар, — я ее как дочь родную воспитываю, а она меня дураком кличет…

* * *

Вечером Саи засела перед зеркалом. Во время занятий она все время ощущала внимание учителя, но когда поднимала на него глаза, он сразу отводил взгляд в сторону.

Иногда Саи считала себя весьма симпатичной, но, присмотревшись, решила, что красота — штука текучая, неуловимая. Только на ней сосредоточишься — и тут же все пропало, впечатление ускользнуло. И вместо того чтобы попытаться эту ускользающую красоту зафиксировать, Саи старалась скользить по волнам впечатлений вместе с нею. Она высунула язык, закатила глаза, сморщилась… потом чарующе улыбнулась своему отражению. Попыталась изобразить гамму внешних впечатлений от демонов до Белоснежки. Чистя зубы, заметила, что груди ее вибрируют, как желе, только что поставленное на стол. Попробовала губами — что-то плотное и одновременно податливое. Эта пухлость-зыбкость-плотность-мягкость в совокупности, как ей показалось, придает ее особе определенную рыночную стоимость.

Только… хорош рынок! Здесь, в компании двух стариков, в доме, затерянном в глуши, эта быстротечная красота завянет, оставшись невостребованной. Саи подняла глаза к отражению лица и заметила на нем досаду.

Вперед, в будущее, или сгинешь здесь, как муха на липучке!

* * *

Дни напролет она проводила в изучении своего лица, чувствуя, что настраивается на какие-то другие лица, нацеливается на какие-то неведомые дали.

Она ревниво следила за своими двойниками на боках полированных кастрюль, на металлических корпусах ламп, в ложках и ножах на обеденном столе, на зеленой поверхности пруда. Кривые и распухшие в ложках, длинные и тощие в ножах, испещренные мошками на пруду, золотистые при одном освещении, свинцово-серые при другом… назад, к зеркалу… Но зеркало, как обычно, покажет сначала одно, потом другое, не давая ответа.

Четыре часа двадцать пять минут утра. Бижу направляется в свою пекарню. В этот час к тебе запросто может подскочить коп, допекая дурацкими вопросами: какого дьявола ты шляешься по улице в такую рань? Куда, откуда, зачем?