Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1 - Коллектив авторов

Рёскин, без сомнения, приветствовал бы венецианских пассеистов, пожелавших восстановить нелепую Кампанилу Сан-Марко2, точно дело шло о том, чтобы предложить девочке, потерявшей свою бабушку, куклу из картона и тряпок взамен покойницы.

Влияние Рёскина необычайно развило в Европе навязчивый культ нашего прошлого и совершенно фальсифицировало ваше суждение о современной Италии3.

В самом деле, недостаточно говорят о колоссальном промышленном и торговом развитии Ломбардии, Лигурии и Пьемонта, – Милана, Генуи, Турина! Однако вот новая возрождающаяся Италия, вот то, что мы любим! Вот наша итальянская гордость! У нас есть большие города, которые пылают днём и ночью, разливая далеко вокруг своё огненное дыхание. Мы оросили нашим потом лес гигантских труб с капителями упругого дыма, поддерживающего наше небо, которое желает походить только на огромный потолок фабрики.

Мы не следуем больше увлекательным советам милого итальянского солнца, юного распутника с соблазнительной улыбкой, который желал бы по-прежнему вести расу к разгульному времяпровождению, пению, танцам и питью под листвою!.. У нас есть деревни, тщательно омываемые, орошаемые и обслуживаемые бесчисленными усердными геометрическими каналами.

У нас есть вырытые долины, выпотрошенные лихорадочной бессонницей поездов. В наши дивные ломбардские и лигурийские ночи растёт металлургическая работа, возвышая свой чугунный голос, с широкими белыми жестами.

Целые горы освещены, осаждены бунтующей оравой электрических лун, которые спешат, занятые, крикливые и бесцеремонные.

Вот что мы любим у нас. Но вы отдаёте, увы! всю вашу любовь трём городам, которые мы считаем тремя гнойными ранами полуострова: Флоренции, Риму и Венеции.

Флоренция – огромный и пышный средневековый фолиант, упавший в самую весёлую местность мира. Если вы пожелаете проникнуть на старые страницы её улиц, вы потревожите там копошащиеся колонии литературных ракушек, упорный смех которых грызёт старые воинственные иллюстрации… Господа чичероне, гении кафе, профессиональные остроумцы, болтливые и нахальные кучера, эксперты по старинным картинам: вот народ Флоренции!

Рим томится под проказой своих руин, со своим семестровым кровообращением, которое золото иностранцев медленно проталкивает по артериям больших отелей.

Подумать только, что Рим с его лавками, закрывающимися после отъезда американцев, может разориться вследствие простого подозрения случая холеры.

Индустрия, эксплуатирующая иностранцев: вот против чего мы боремся неустанно; эта нечистая индустрия, которая превращает две трети римского населения в вероятного союзника завтрашнего врага: врага, которого хозяева наших отелей будут заботливо помещать, но недостаточно любовно клеймить!

Однажды вечером я приехал в Рим на шестидесятисильном автомобиле, и, оставив за собою ворота Св. Себастьяна, направлялся к тому месту, которое отделяет Нероновский акведук от Ботанического сада.

Я летел с полной скоростью, направляясь прямо к Константиновской арке. В своей футуристской беззаботности я не заметил на потемневшей дороге каменной глыбы, свалившейся с Нероновских руин… По крайней мере, заметил слишком поздно, а мчался слишком быстро!.. Сильный толчок: мой радиатор изломан!

Это был символ, предостережение, или скорее месть, явившаяся из дали веков… Вот почему я крикнул римлянам во всю силу моих лёгких: «Спасайся, кто может! Вы должны изолировать руины старого Рима, более заразительные, чем холера и чума. Нужно вырыть глубокий ров и построить высокую стену вокруг всех этих остатков римских стен, мстительных и злобных. А затем ступайте в деревню, чтобы оберечься от самой трагической из малярий: той, которая поднимается от гробниц Аппиевой дороги!»

Но римляне отвечали мне иронической улыбкой, подслащённой археологической пылью и грубыми пирушками. Они продолжают вести жизнь пыльных крыс, гордых и довольных тем, что подбирают крошки конфет, которые приезжие зшссжуют своими крепками зубами, округляя розовые рты и лазурные очи, между громадными уцелевшими ногами обезглавленного Колизея!..

Ф.Т. Маринетти

<Июнъ 1910/1911>

12. Триест, наш славный пороховой погреб

По этим многочисленным причинам мы предпочитаем всем нашим античным римлянам, всем нашим средневековым флорентинцам, всем нашим упадочным венецианцам жителей Триеста1, страстное патриотическое нетерпение которых, надеюсь, скоро подожжёт порох.

Мы кричали жителям Триеста:

«Вы багровое и гневное лицо Италии, обращённое к неприятелю. Лучше того, вы стиснутый кулак, протянутый против неприятеля, который подготовляется: не будем забывать этого!.. Триест! ты наш единственный пороховой погреб! На тебя вся наша надежда!

Презирай же пацифистские и интернационалистские теории. Патриотизм и любовь к войне не имеют ничего общего с идеологией: это принципы гигиены, без которых нет ничего, кроме упадка и смерти!

Не забывай, что итальянский полуостров имеет форму дредноута, с его эскадрой островков миноносцев»!

Меж тем как пассеисты упрекают нас в подрывании всех традиций, лже-будущники объявляют нас ретроградами за наш патриотизм и любовь к войне.

Мы отвечаем тем и другим, что решительно двигаясь к будущему, мы хотим сохранить нашу ежедневную гигиену борьбы и кровавого душа.

Мы питаем в нашей крови главную ненависть итальянцев двадцатого века: ненависть к Австрии! И тем не менее мы усматриваем очень далеко в будущем возможность, но не достоверность, создания единого европейского типа, о котором мечтал Ницше.

Этот философ недостаточно ненавидел германский тип, чтобы понять неустранимую антипатию, которая разъединяет латинские и германские расы.

Когда интернационалисты прославляют мир, в них говорит то, что есть худшего в их крови (то, что дрожит и гниёт).

Призывать мир между народами не значит создавать будущность; это значит попросту выхолащивать расы и осуществлять интенсивную культуру трусости. Кто может отрицать, что сильный человек дышит гораздо лучше, ест гораздо лучше, спит гораздо лучше, чем обыкновенно, после того, как даст пощёчину своему врагу и сокрушит его? Кто может отрицать, что слово мужчина и слово боец синонимы?

Вот почему мы заключаем, что когда мы говорим о войне, в нас говорит лучшая часть нашей крови.

Ф.Т. Маринетти

<1911>

13. Война, единственная гигиена мира

Вот я и приведён к указанию того, что резко отделяет футуризм от анархистского воззрения.

Это последнее, отрицая принцип бесконечного развития человечества, останавливает свой порыв на пороге идеала всеобщего мира и [глупого] рая с лобзаниями среди полей и волнующихся пальм.

Мы утверждаем, напротив, в качестве абсолютного принципа футуризма, непрерывное становление и бесконечный физиологический и интеллектуальный прогресс человека. Мы считаем превзойдённой и превосходимой гипотезу дружеского слияния народов и принимаем только одну гигиену для мира: войну.

Цель анархистской идеи, то есть нежная кротость, сестра трусости, представляется нам отвратительной гангреной, прелюдией агонии народов.

Анархисты довольствуются также нападением на политические, юридические и экономические ветви социального дерева. Мы желаем гораздо большего; мы желаем вырвать и сжечь его глубочайшие корни: те, которые внедрились в самый мозг человека и называются: манией порядка, желанием меньшего усилия, фанатическим обожанием семьи, заботой о сне и