Башня шутов - Анджей Сапковский

– Я сказал ему, что твой отец погиб в отряде моегобрата под Танненбергом. А он там тоже был. Только они говорят не «Танненберг»,а «Грюнвальд». Он сражался на противной стороне. Ну, короче, будь здрав и –повеселее, парень, повеселее. Обижаться на мою благосклонность ты не можешь.Конь – есть. Гроши – есть. Да и безопасность в пути обеспечена.

– Как обеспечена? – отважился проговоритьРейневан. – Милостивый князь… Вольфгер Стерча ездит сам-шесть… А я… Содним рыцарем? Даже если он и с оруженосцем… Ваша милость… Это же всего толькоодин рыцарь!

Рудигер Хаугвиц фыркнул. Конрад Кантнер покровительственнонапыжился.

– Ох и глуп же ты, Беляу. Вроде б ученый бакалавр, аизвестного человека не распознал. Для этого рыцаря, недотепа, шестеро – разплюнуть.

И видя, что Рейневан по-прежнему не понимает, пояснил:

– Это же Завиша Черный из Гарбова.[65]

в которой Рейневан и Завиша Черный из Гарбова рассуждают наБжегском тракте о том о сем. Потом Рейневан лечит Завишу от скопившихся газов,а Завиша взамен обогащает его ценными сведениями из области новейшей истории

Придерживая коня, чтобы немного поотстать, рыцарь ЗавишаЧерный из Гарбова приподнялся в седле и протяжно пустил ветры. Потом глубоковздохнул, оперся руками о луку и пустил снова.

– Это все капуста, – деловито пояснил он, догоняяРейневана. – В моем возрасте столько капусты есть нельзя. Клянусьостанками святого Станислава, когда я был молодым, я мог съесть ого-го! Кофлик,то бишь больше чем полгарнца[66] капусты съедал в три приема. Иничего. Я мог есть капусту в любом виде, хоть дважды в день, лишь бы тмина вней было поболе. А теперь, едва малость съем, так у меня аж кипит в животе, агазы, сам видишь, парень, чуть не разрывают. Старость, пся мать, не радость.

Его конь, могучий вороной жеребец, тяжко взбрыкнул, будторвался в атаку. Весь он до самой морды был покрыт черной попоной, украшенной накрупе «сулимой», гербом рыцаря. Рейневан удивлялся, что сразу не обратилвнимания на известный знак, не очень типичный в польской геральдике и попочетному изображению, и по мобилиям.[67]

– Ты что такой молчаливый? – неожиданно спросилЗавиша. – Мы столько уже едем, а ты за все это время какой-то десяток словобронил, не больше. И то когда за язык потянули. Дуешься на меня? Из-заГрюнвальда, что ли? Знаешь, парень, не могу тебя уверить, что я никак не мог быубить твоего отца. Я, конечно, мог сказать, что мы с ним не могли встретиться вбою, так как краковская хоругвь располагалась в центре линии польско-литовскихвойск, а хоругвь Конрада Белого – на левом крыле крестоносцев, аж заСтемборком. Но не скажу, потому что это была бы ложь. Тогда, в день ПризванияАпостолов, я прикончил множество народу. В общей суматохе и дьявольскойкруговерти, в которой мало что было видно, ибо это была битва. Вот и все.

– Отец, – откашлялся Рейневан, – носил нащите…

– Я не помню гербов, – резко и грубо прервалсулимец. – В общей схватке они для меня ничего не значат. Важно, в которуюсторону обращена морда коня. Если в противоположную морде моего, то я рублю,пусть там хоть сама Богородица у него на гербе. Впрочем, когда кровь налипаетна пыль, а пыль – на кровь, то все равно на щитах ни хрена не видно. Повторяю,Грюнвальд был сражением. А в сражении – как в сражении. И на этом покончим. Ине дуйся на меня.

– Да я и не дуюсь.

Завиша снова немного придержал коня, приподнялся в седле игромко выпустил скопившиеся газы. С придорожных верб сорвались перепуганныегалки. Едущая позади свита рыцаря из Грабова, состоящая из седовласогооруженосца и четырех вооруженных слуг, предусмотрительно держалась нарасстоянии. И оруженосец, и слуги ехали на прекрасных лошадях.

Одеты все были богато и чисто. Как и полагается слугамчеловека, который был крушвицким и списским старостой и взимал, если веритьмолве, аренду круглым счетом с тридцати сел. Однако ни оруженосец, ни слуги ненапоминали гладеньких господских пажей. Совсем наоборот, они смотрелись крутымизабияками, а оружие, которым были обвешаны, никак нельзя было считатьукрашением.

– Итак, – начал Завиша, – ты не дуешься.Тогда почему ж ты такой молчаливый?

– Потому что, сдается мне, – осмелился сказатьРейневан, – больше вы дуетесь на меня. И знаю почему.

Завиша Черный повернулся в седле и долго смотрел на него.

– Вот, – проговорил он наконец, – жалобнозаныла обиженная невинность. Так знай, сынок, последнее дело трахать чужих жен.И если хочешь знать мое мнение, это подлый поступок. И заслуживает наказания.Честно говоря, ты в моих глазах ничуть не лучше мошенника, который в толпесрезает кошельки или по ночам очищает курятники. Думается, и тот, и другой –мелкие паршивцы и мерзавцы, воспользовавшиеся представившейся оказией.

Рейневан не прокомментировал.

– Был в Польше некогда обычай, – продолжал ЗавишаЧерный, – когда пойманного любителя до чужих жен отводили на помост и кэтому помосту железным гвоздем прибивали его мошонку с яйцами. А рядом спрелюбодеем клали нож. Дескать, если хочешь на свободу – отрезай.

Рейневан смолчал и на этот раз.

– Теперь уж не прибивают, – заключилрыцарь. – А жаль. Мою супругу Барбару легкомысленной никак не назовешь, нокогда подумаю, что ее минутную слабость, может, там, в Кракове, используеткакой-нибудь модник, какой-нибудь, парень, подобный тебе красавчик… А, да чтоговорить…

Тишину, опустившуюся на несколько минут, снова прервалапоглощенная рыцарем капуста.

– Тааак, – облегченно охнул Завиша и глянул на небо. –Впрочем, знай, парень, я тебя не осуждаю, ибо бросать камни может только тот,кто сам безгрешен. И подытожив таким образом, не будем больше к этомувозвращаться.