Птица - О Чхунь Хи

— Вы несчастные сопляки, но я совсем один и не в духе.

Прошло несколько минут, и горячие нетерпеливые руки снова принялись тискать мою грудь и гладить попку.

Наверное, я видела сон. Утром, когда я проснулась, отца уже не было. В углу валялась золотистая головка подсолнуха.

— Какой негодяй свернул шею цветку?

Старуха каждое утро поливала цветы, надеясь дождаться семечек. Она весь день пыхтела от возмущения. Я спрятала сломанную головку в черный пластиковый мешок и выбросила его в помойный бак.

Уиль начал ходить в видеозал, где целый день можно было смотреть телевизор. Ребята со склада все время там тусовались. Ели лапшу из банок, курили, смотрели видеокассеты и мультфильмы. Уиль им нравился, они называли его Атомом, Тарзаном и «маленьким дружком».

Уиль все время сбегал из дома. Вечером мне приходилось извлекать его то из видеозала, то со склада, где обретались беспризорники. Иногда ребята давали ему затянуться сигаретой, он начинал натужно кашлять, лицо его становилось багровым.

Уиль изменился из-за укуса той собаки. Мы поели собачьего мяса, и сами стали как собаки.

Муж госпожи Ёнсук больше не ходил на работу, даже по вечерам. Поговаривали, что его уволили, потому что люди стали меньше пить «из-за экономического спада». Вечерами он прогуливался вдоль железной дороги. Отсутствовал все дольше, заходил все дальше, голову опускал все ниже. Мы шпионили за ним, прячась в высокой траве, но иногда упускали. Из комнаты госпожи Ёнсук все реже доносились голоса и смех. Я почти перестала к ней заходить. У мужа и жены был унылый вид. Неужели он бил ее, как наш отец нашу мать? Когда мужчины не могут заработать денег, они бьют жен и бросают детей.

День проходил за днем, и старуха домовладелица все больше напоминала ведьму. «Ваш отец приезжал? Да что же он за скотина?» Она то и дело заглядывала в нашу дверь — наверное, хотела закатить скандал. Злилась, потому что дочери не становилось лучше, хотя она каждый день ела семечки.

Господин Ким уходил все дальше. В тот день, когда он не вернулся, я подтянула вниз шнур лампы дневного света, чтобы госпожа Ёнсук могла сама ее зажечь, не вставая с постели. Если хочешь выжить, нужно иметь возможность прогнать темноту без посторонней помощи.

— Он не вернется. Ему было слишком тяжело, у него кончилось терпение.

Комната внезапно опустела, хотя исчез только черный футляр. Госпожа Ёнсук плакала там одна, как ребенок. Я не сказала ей, что он вернется и что не нужно беспокоиться, как это делают мужчины, когда их бросают жены. Я заплетала ей косы и красила ногти лаком вместо господина Кима.

— Наверное, я знала, что все так закончится. Когда я поднялась на крышу, чтобы разложить там перец для сушки, мне стало страшно. Потом я сказала моей матери, что поскользнулась на ступеньке. Я так сильно его любила, мне было так хорошо, что меня это тревожило, я не могла поверить в свое счастье…

Госпожа Ёнсук прикрыла лицо руками и заплакала.

Конец лета выдался до ужаса жарким. Каждый день птица господина Йи барахталась в своей поилке, разбрызгивая воду, а он сам раздевался до пояса, садился на землю, вытянув ноги, и говорил: «Уми, полей меня водой».

— Идите сюда, Мун, охладите спину. Думаю, только корейцы могут оценить всю прелесть обливания ледяной водой жарким летом. «О-ох, о-ох, как хорошо!» — сказал он «заводскому» господину, когда тот шел мимо с ведром воды.

Как бы жарко ни было на улице, этот тип никогда не выходил неприбранным. Он не мылся у крана во дворе. В квартирах не было водопровода, но он каждый день набирал ведро воды во дворе, закрывался в кухне и приводил себя в порядок. Старуха говорила: «У него есть класс», на что господин Йи возражал: «У него на то свои причины», — и подмигивал мне со странной улыбкой.

Зачем я это сделала? Я всего лишь хотела вернуть посуду, в которой они приносили нам угощение. Когда я открыла дверь, он мылся — совершенно голый — и, услышав шаги, обернулся, вскрикнул и прикрыл руками грудь. Я кинулась домой, так и не вернув миски. «Мерзкая девчонка!» — кричала его сожительница, гоняясь за мной по двору.

Начался новый учебный год. Уиль не хотел идти в школу. Он все позже возвращался и все чаще шлялся с беспризониками. Когда я отругала его: «Почему ты так поздно приходишь? Хочешь стать хулиганом?» — он ответил: «Не твое дело». Однажды Уиль заявился со сбритыми бровями, и я его ударила. На руке у него я заметила татуировку — сердце со стрелой. Он сказал, что ее сделали большие мальчишки.

— Болит? Кровь сильно шла?

В ответ он пожал плечами:

— Я стану мужчиной и никогда ничего не буду бояться! Я принимаю лекарство, прогоняющее страх.

Он сказал, что сделает себе татуировки на груди и животе. Он вел себя все более скрытно. Чтобы стать мужчиной и никогда ничего не бояться, он то и дело сплевывал сквозь зубы и строил рожи, но выглядел при этом как старая макака.

Уиль больше не учил таблицу умножения, но я продолжала давать ему задания, наказывала и хлестала по щекам. Бывали дни, когда мы жили дружно, как воробьи на электрических проводах, а иной раз кусались и дрались, подобно двум попавшимся в ловушку крысам. Случалось так, что я забывала, из-за чего решила вздуть Уиля, но продолжала бить его ногами и колотить головой об стену и не останавливалась, пока не начинало гореть лицо, а спина не покрывалась потом. Проходили наши «разборки» совершенно бесшумно, так что старуха удивлялась:

— Как это вам удается вести себя так тихо, словно никого нет дома? Грустно, когда ребятишки слишком уж благоразумны.

Уиль, мечтавший стать храбрецом, часто бормотал замогильным голосом: «Когда вырасту, убью тебя, сестрица!» — хотя был младше и слабее меня. Я не обращала на него внимания и продолжала писать дневник. Матушка-наставница навещала меня раз в две недели. Уходя, она всегда говорила, что очень меня любит и всегда обо мне думает.

«Утром я встала, почистила зубы и пошла в школу. Первым уроком был корейский, вторым — арифметика. Третьим — биология. Четвертым…»

Осень была в разгаре. Сильный прохладный ветер высушивал стебли срезанных подсолнухов. Иногда по ночам я вдруг понимала, что мы вот уже какое-то время молчим, ничего не делая. Уиль сидел, выдвинув вперед плечи и держа руки в карманах, смотрел на меня в упор и строил рожи. Его безбровое лицо пугало меня.

Мы почти не разговаривали. Все в этой комнате, на что ни взгляни, казалось нам странным и чужим. Меня удивляло, что стол — трехногий, беспокоило, что на рубашке пять пуговиц.

Под линолеумом валялись трупики насекомых. Я просто глазам своим не верила — белый порошок должен был уничтожить всех тварей.

Я нажала на кнопку звонка. Открыла мне девочка.

— Мама, тут какая-то девчонка!

На ее зов вышла матушка-наставнина. Без краски на лице она выглядела совсем по-другому. Узнав меня, матушка вылупила от изумления глаза.