Пикник на острове сокровищ - Дарья Донцова

Да уж, в этом я не сомневался!

– Навряд ли Сонечка столь послушнаядочь, – попытался я охладить пыл Николетты.

Сколько раз маменька пыталась женить меня!Ей-богу, я сбился со счету! Правда, до сих пор у нее ничего не получалось, нодело не во мне, хотя я совершенно не горел желанием заполучить штамп впаспорте. Просто каждый раз отношения заканчивались по инициативе невест. Но,если честно, девушка с таким приданым встретилась на моем жизненном путивпервые. И Сонечка, в отличие от прежних кандидатур, хороша собой, вот только,похоже, глупа как гусыня!

– Зачем ты соврала Соне просына-писателя? – спросил я.

Николетта поправила взбитые парикмахером кудрии состроила брезгливую гримаску.

– Вава! Ты мой позор! Приличной работы неимеешь, сидишь у матери на шее!

Я возмутился! Получаю отличную зарплату,занимаюсь любимым делом, поверьте, и общество «Милосердие», ответственнымсекретарем которого я являюсь, и служба в качестве частного детектива приносятмне глубокое удовлетворение. И потом, кто содержит Николетту? Дает маменькеденьги? Покупает ей еду, одежду, обувь? Или вы полагаете, что Николеттабезбедно существует на муниципальную пенсию?

– Конечно, – горько вздохнуламаменька, – есть на свете счастливые женщины, которые по праву гордятсядетьми, ставшими президентами, великими актерами, музыкантами. Я, увы, нахожусьсреди тех немногих бедняжек, которые, отказывая себе во всем, несут в зубахсына, перетаскивают его через валуны житейских невзгод, не получая взаменничего! Вот она, святая материнская любовь!

Я прислонился к комоду. Дело совсем плохо. Досих пор Николетта старательно замалчивала факт наличия у нее великовозрастногодитятки. Маменька упорно сообщает окружающим, что ей чуть больше тридцати, и яникак не вписываюсь в биографию юной дамы. Конечно, люди знают правду, тем неменее слово «сын» Николетта старается не произносить, а мамой она запретиласебя называть еще тогда, когда я не умел разговаривать. Маленький Ванечкапытался называть родную мать: Колетта, Киколетта, Нилетта… Как только я нековеркал тяжелое в произношении имя, но слово «мама» не произносил. Потому чтоне хотел получить оплеуху, отпущенную надушенной ладошкой.

– Немедленно прекрати подпирать мебель! –шикнула маменька. – Это же подлинный Павел [3], с медальонами! Ещепоцарапаешь! Да, мне пришлось сказать, что ты писатель, надеюсь, моя ложьсбудется и я смогу прямо смотреть людям в глаза, слыша за спиной: «Это матьпопулярного прозаика». Соня хочет выйти замуж за литератора, ей это кажетсяромантичным! Молчи, Вава, ты пень! Я буду действовать сама! Твоя задача немешать мне! Кивай головой, соглашайся, выполняй мои приказы – и Сонечка сосвоими миллионами будет наша! Боже, я давно мечтала о небольшой вилле на югеФранции. Так, домишко без особых изысков, метров семьсот, не больше! Вава, комусказано, отлепись от комода!

– Было глупо пересказывать девушке роман «АннаКаренина» Льва Толстого! – воскликнул я.

– Какой Толстой! – возмутиласьНиколетта. – Я сама выдумала сюжет! С тобой неимоверно тяжело! Хочешьиметь богатую жену?

– Нет!

– Что?!

– Я вообще не хочу жениться!

– А придется! – ажитированно воскликнулаНиколетта. – Нельзя быть таким эгоистом, думать лишь о себе, в концеконцов…

– Ванечка, Николетта, – донеслось изприхожей, – вы нашли носовой платок?

– Да, солнышко, – прочирикаламаменька, – уже бежим!

Она ткнула меня острым кулачком в спину ипрошипела:

– Соня – дурочка! Лучше уж пусть она намдостанется, чем какому-нибудь подлецу, который ограбит ее и бросит!

Высказавшись, Николетта схватила с комодафлакон с духами, щедро попрыскала на себя и вынеслась в коридор.

Чихая и кашляя из-за душного запаха парфюма, япоплелся за маменькой. Не следует считать меня мямлей, неспособным возразитьокружающим. Но, тесно общаясь с Николеттой, я усвоил одну простую истину:открытой войной ничего не добиться, нужно проявлять осторожность и хитрость. Яне хочу жениться на Сонечке, мне претит роль альфонса при богатой жене, нежелаю носить за ней сумочки и шубы. Только Николетта, услышав от менякатегорический отказ, взбеленится – и прощай тихая спокойная жизнь. Сейчас,поняв, что сопротивление сына сломлено, Николетта успокоилась и будет окучиватьСонечку. Я же получил возможность заниматься делом Егора. Николетта вспомнитобо мне, лишь старательно удобрив почву рассказами о моих гениальныхпроизведениях. Похоже, Сонечка провела все школьные уроки в коме, и маменькаможет спокойно пересказывать дурочке «Войну и мир», «Воскресенье» и т. п.,потом плавно перейдет на Достоевского, Чехова, Бунина… Ладно, о том, что будетпотом, я подумаю завтра, незачем сегодня портить себе жизнь, думая опредстоящих трудностях. Мне всегда нравился анекдот про грузина, который, сидяв ресторане и поедая вкуснейший шашлык, услышал вопль приятеля:

– Гиви! Твоя теща умирает!

– Что ты говоришь, – покачал головойГиви, – маме совсем плохо?

– Вай, вай, – закивал приятель, –сказали, завтра умрет!

Гиви спокойно доел мясо, запил его вином ипокачал головой:

– Ай, ай, ай! Вот завтра горе будет! Вместеплакать станем! А сейчас, дорогой, ешь шашлык, пей вино, сегодня все хорошо!Горе у нас завтра!

Оставив Николетту и Сонечку в огромномторговом центре, я съездил в контору, получил деньги, потом отправился всторону Дмитровского шоссе, нашел удобное место для парковки и набрал номерТрофимова. В ответ раздались длинные гудки.

Юрий не спешил к трубке, но аппарат явнонаходился в зоне досягаемости. Так и не дождавшись результата, я выкурилсигарету и поехал в фирму, устраивающую для своих клиентов экстремальныепраздники.

Дела у конторы явно шли хорошо, офис выгляделпафосно, дорогая дверь из цельного массива дуба, латунная ручка, холл,выложенный полированным гранитом, помпезная хрустальная люстра и штук пятьсекьюрити в безукоризненных черных костюмах. Ни один из охранников не остановилменя, парни просто пробежались по фигуре потенциального клиента цепкимивзглядами и ничего не сказали. Впрочем, пройти внутрь здания, минуя рецепшен,оказалось невозможно. За стойкой сидела очень красивая негритянка, облаченная встрогий офисный костюм. Чопорность наряда убивал его цвет, пронзительноголубой, кажется, у художников подобный колер называется «берлинская лазурь».

Темнокожая девушка оторвала взор от стола, и яахнул, у нее были невероятной красоты глаза: глубокого фиалкового цвета, сбольшим зрачком.