За доброй надеждой. Книга 8. Последний рейс - Виктор Конецкий

– Итак, капитан, правду, всю правду, только правду? – сказал Стивс.

– Всю правду для победы?

– Нет. Для меня. Вы должны доверять мне все и вся. Моя забота отбирать правду для победы. Вы должны говорить мне чистую правду.

– Я стараюсь, – сказал капитан.

– Это, конечно, трудно, капитан. Я человек другой страны, другого мира. Еще вчера мы были не знакомы. Но вы должны доверять мне.

– Вас понял, – сказал капитан.

– Я буду вынужден проверять каждое ваше слово, – сказал Стивс. – Будьте готовы к этому. Вы вообще замкнутый человек?

– Мне трудно говорить на английском на отвлеченные темы. Боюсь, что я не улавливаю многого.

Стивс засмеялся.

– Ответьте на один специальный вопрос. Вы действительно положили руль до конца на правый борт?

– Мне КАЖЕТСЯ, что я так приказал.

– О'кей! Будем считать это первым вашим шагом к полной правдивости, – сказал Стивс, забрался в темное нутро машины и включил зажигание. – Лоцман Краббе подал свое объяснение в лоцманскую ассоциацию. Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на это объяснение одним глазом. Согласно закону, донесение лоцмана является строго конфиденциальным, и оно может быть представлено для прочтения только министру транспорта. Лоцмана у нас пишут в объяснении абсолютную правду. Именно поэтому никакой суд не сможет выколотить из ассоциации лоцманское донесение.

– Почему, если это надо для восстановления истины?

– Потому, что тогда ни один лоцман больше никогда не напишет своей ассоциации правды. Тайна исповеди, капитан.

Серое утро. Холодные серые деревья над холодной серой водой. Серая чайка кружит в желтом свете забытого фонаря. Роса густо покрывает палубу и крышки трюмов. Вершины заводских труб и небоскребов обрезаны туманом. Потом с кормы поднимается солнце, освещает белый фальшборт полубака. И сразу взвивается занавес тумана. Открывается чужой город в зелени ухоженных кленов.

В «Сан-Франсиско хроникл» Хаустов прочитал:

«ОФИЦИАНТ ПАРОМА ОТВЕЧАЕТ Т. О'ФЛАЭРТИ»

Статья, написанная Теренсом О'Флаэрти, которая накануне появилась в «Сан-Франсиско хроникл», о столкновении русского судна «Сергей Есенин» и парома «Королева Виктории» поразила и разгневала меня.

Я не профессиональный писатель, не фельетонист, а просто официант, который выполнял свои обязанности во время происшествия, и потому хотел бы воспользоваться правом и возможностью выразить свое мнение через «Ванкувер Сан».

Во-первых, эту статью не следовало публиковать во время расследования. Факты, которые приводит г-н О'Флаэрти, неточны, его мнение нетерпимо, и я нахожу, что слова его чересчур язвительны. Сразу же после столкновения русские предложили помощь нашему поврежденному парому, позже мне приказали разыскать их доктора, который поднялся на борт парома и объявил, что семимесячный ребенок умер. Было слишком поздно, и он ничего не смог сделать. Среди канадского экипажа были герои, но они останутся неизвестными, штурманы и механики были превосходны: я гордился ими Рядовые члены экипажа демонстрировали хорошую выучку.

Я работаю в Паромной службе Британской Колумбии в течение нескольких лет, до этого я плавал в море, на Великих озерах, в прибрежных водах и работал на судах различных типов пассажирских лайнерах, грузовых судах, буксирах и т.д. Я могу заявить со всей ответственностью, что на пароме имеется самое лучшее спасательное снаряжение на случай крайней необходимости, постоянно проходили пожарные учения и шлюпочные тренировочные занятия, так что невозможно представить, чтобы матрос не умел грести. Я лично не раз направлял людей удостовериться, что никто не курит, после того как второй помощник объявил по громкоговорителю, что курить запрещается.

Г-н О'Флаэрти пишет об «идиоте, находившемся за штурвалом русского судна, толстошеем татарине» Он никогда не видел этого человека. «Русские -бездельники с начала и до конца». Во имя солидарности среди моряков я заявляю, что все это ерунда и грязь.

Наше правительство тратит много времени и денег, чтобы способствовать развитию хороших отношений между различными нациями, а среди вас работает человек, которому разрешают писать чушь и разрушать надежду на лучший мир.

Дж. Урбанщук

г. Ладнер

Британская Колумбия

Капитан вспомнил, как дотошный журналист во Владивостоке перед самым отходом в море пришел брать у него интервью и все допытывался: «Вы стали капитаном, а могла ли сложиться ваша жизнь иначе?» А он слушал мальчишку и не знал, как ответить на этот вопрос. Все проигрывал в памяти свою жизнь.

…Прорыв немцев под Воронежем, наши откатывались через Павловск, жара, страшная жара, переправа на Дону – несколько барж поперек, трупы в рыжей воде, карусель воздушного боя над Белогорьем, недоумение перед навалившейся войной, радость от предчувствия неминуемых неожиданностей – эвакуации, новых мест, значительных людей, приключений; опухший, умирающий долго и мучительно дед – потомственный печник, мастеровой-одиночка, помер во время бомбежки, когда остальные залезли в щель, своей смертью помер, но в грохоте; похороны деда и сразу известие о гибели отца под Ленинградом, мать рожает ему сестренку – успел батя зачать перед фронтом; зима, лес, рубка сучьев на дрова и родовые схватки матери на снегу, семимесячная сестренка, красная, страшная, завернутая в вату – лучше бы померла тогда… Межвластье: наши ушли, немцы не вошли, шмон по брошенным мельницам, грабеж магазинов, два мешка муки, притащенные на санках, книжки, много книжек из бесхозных сельских библиотек – Шекспир и «Роман-газета», «Животные-герои» канадского доброго писателя Сетона-Томпсона, дня четыре без власти в упоении мародерства, немцы за Доном, взрывы тяжелых снарядов в приречных огородах – носа не сунешь, остались без хлеба, первый голод, брату четыре года, новорожденная сестренка, ослабевшая от ранних родов мать, щель, выкопанная собственными руками в палисаднике, блиндаж в три наката, как у хороших саперов, корова, каким-то чудом избежавшая реквизиции, пастьба на опушках и в луговых кустах… Потом отобрали корову, повезли из прифронтовой полосы в эвакуацию – километров за двадцать на хутора, все голоднее, но еще была картошка; повезли еще дальше – за восемьдесят верст, чужие подводы, снега, равнина, поземка и на постой к незнакомой учительнице, она первые дни подкармливала, потом выдохлась, тогда мать забрала сестру, пошла за шестьдесят верст обратно на прошлый хутор – там мешок проса оставался; ушла, и нет матери, неделя, вторая, учителка взвыла – чужих детей не прокормить, отвела к председателю: так и так – мать бросила детей, делайте с ними, что можете… Мать вернулась – приволокла просо пешком, на детских саночках, через снежную степь, сверху сестренка приторочена; намолотили просо, съели быстро, мать решила возвращаться домой – помирать, так у себя, да дома закопана картошка была – три мешка и зерна, утащенного с мельницы, мешок. Председатель был чужой, но добрый, дал лошадь, только она оказалась с норовом, поняла, что женщина без сил и ребятишки слабые, не слушалась, бросилась на встречную машину, сломала оглоблю… Была у них одна ценность – гамак, который спер он в детском туберкулезном санатории, этот гамак и в эвакуации с собой таскали; тут сделали из него постромки вместо оглобли, а лошадь не дает подойти, бьет задними ногами, только снег в лицо… Мужик встретился в чистом ноле, попросил подвезти, уразумел, что лошадь над слабыми издевается, отметелил ее вожжами, и побежала лошадь как из конюшни – почуяла, поняла силу, и он тогда понял и запомнил, что животное уважает силу, навсегда этот вывод уразумел… Дом оказался разбит бомбой, забрались в чужой, как раз начали наши форсировать Средний Дон по льду, осталось на этом льду полторы-две тысячи убитых и замерзших, страшные морозы стояли, погибших свезли к кладбищу, сложили в штабеля, укрыли штабеля брезентом, так стояли эти штабеля до марта, местные резали с них брезент на свои нужды, оставались торчать раздетые трупы, к ним, конечно, привыкли, их не боялись, «Вий» оказался страшнее жизни, его и до сей поры вспоминать неприятно… А потом погнали уже других умирающих – пленных итальянцев, венгров, их трупы на дорогах глодали собаки, и все недосуг было свалить эти трупы в ближний окоп, пока мать не заставила, и голод, голод, голод. Голод в холоде.