Мачо - Надежда Нелидова

Ангелина не может уснуть без снотворного. Счастливчики те, кому здоровье позволяет пить водку. Выпьешь, так хорошо отпускает, всех готова простить: «Господи, твоя воля». В любом случае, это лучше, чем в неврологическом отделении, обколотой, погружённой в тягучий искусственный сон, дрыхнуть сутками. Выписавшись, беседовать с психологом… Господи! Жизнь, Бог, судьба так распорядились – при чём тут психолог?!

Да будь это хотя бы седой, умудрённый опытом человек. А то зелёные девочки из тех, у которых за плечами пединститут плюс двухмесячные курсы при центре занятости. От старательности они таращат нарисованные глазки, глубокомысленно кивают и поддакивают на каждое слово. На каждую проблему у них заготовлен десяток общих круглых фраз и стандартных тестов.

А в это время, пока они суют свои беспомощные бумажки с рисунками и вопросиками, вокруг всё больше суицидов, жуткое количество разводов, повальных нервных расстройств… Выйдите на городскую улицу, посмотрите на замкнутые, опущенные, похоронные лица вокруг. Прокатитесь в городском автобусе в час пик, какая там взрывоопасная обстановка. Одно неосторожное слово – все готовы наброситься и друг друга покусать… Вот вам и оценка вашей работы, девочки-психологи.

Надо бы сходить в церковь к батюшке. Но в Ангелину с кровью, с мясом врос советский атеизм, не вырвать. Хорошо верующим – им есть на что опереться. Ангелине не на что опереться – парит в свободном падении продолжительностью в жизнь.

Верующие переложат боль и тяжесть на Бога – и живут себе дальше безмятежно, светло и покойно. Ангелина пьёт выписанные врачом таблетки и тоже светлеет лицом. В этот момент она любит и прощает всех (даже соперницу), ей тоже хочется быть лучше и чище. Таблетки утешают душу и утишают боль, дарят крепкий сон, они всесильны и милосердны. Для Ангелины Бог – таблетки.

– Куда собрался?

– Ты и так знаешь, зачем спрашивать?

Вот и пообщались муж с женой. Анатолий, как мальчишка, набрасывает на ходу кожаную куртку, выскакивает за дверь. Заводит своего нового «японца». Сдал на права, пригнал на днях – ну что ж, машина тоже в зачёт Ангелине. Куплено во время супружества – значит, Геля такая же хозяйка джипа. Такая у неё теперь арифметика в голове. Только никакой радости от той арифметики. Знает, куда глядя на ночь, поехал Анатолий: к своей зазнобе в соседнюю деревню.

Ангелина ложится в широкую двуспальную кровать, тянется за спасительными таблетками, пытается заснуть. Представляет, как в эту самую минуту её законный муж, опираясь на сильные, взбухшие от напряжения руки, бешено, ритмично, до седьмого пота любит чужую женщину. Как в сладком бабьем изнеможении на влажной подушке мечется, постанывая, взлохмаченная голова проклятой разлучницы.

Ангелинина голова тоже мечется-перекатывается на подушке, влажной от слёз. «Господи, покарай их! Пусть каждая слезинка моя опустится на ваши головы тяжким камнем!» Таблетки не помогают. Ангелина вскакивает и, большая, белая в полутьме, широкими шагами меряет комнату, мычит. Сунуть бы руку в огонь, чтобы отвлечься – так боли не почувствует. Какая рука, когда адским огнём пылает всё тело, вся душа. Будь проклята машина: раньше он два-три раза в неделю с оказией добирался до разлучницы, а сейчас каждую ночь, каждую ночь!

Надо что-то предпринять, так недолго с ума сойти. Ангелина находит в календаре заветный день. После работы накрывает богатый стол. Холодная окрошка с хреном, малосольные огурчики в прилипших укропинках, дымящиеся пельмени со сметаной. В центре стола на белой скатерти – блюдо с горкой ещё тёплого ржаного домашнего хлеба и – запотевшая, из морозилки, бутылка светленькой. Анатолий невольно с порога засмотрелся на стол. В последнее время Ангелина не готовит ужины – пускай зазноба тебе готовит. Видать, не шибко радует разносолами – исхудал, почернел Анатолий. Любовью сыт не будешь.

– Давай-ка, Анатолий Батькович, не шарахайся от меня. Посидим, как бывало. Сегодня ровно двадцать шесть годочков, как мы с тобой встретились, не помнишь? Где тебе, забыл. Забы-ыл, по глазам вижу.

Анатолий, опустив глаза, как нашкодивший мальчишка, присел на кончик стула – как в чужом доме. Налила ему щедро, до краёв глубокую тарелку ледяной окрошки, щедро посыпанной зеленью, с плавающими «кувшинками», вырезанными из половинок крутого яйца. Красиво, как в ресторане! Подвинула две высокие хрустальные рюмки. Анатолий, с жадно набитым ртом, качнул головой: «Нельзя, ГАИ».

– Какая в наших краях ГАИ! – Ангелина хохотнула, опрокинула в рот рюмку, вкусно выдохнула, занюхала ржаной горбушкой. Поддразнила, потрясла рюмку кверху донышком: ни капельки!

И Анатолий с голодухи, с долгого воздержания, сломался – дрогнули красивые резные, как у девушки, ноздри. Не поднимая глаз, выцедил рюмку. Ангелина тут же снова плеснула, не слушая протесты мужа (мужа?) Уже не уговаривала: водка-голубушка своё дело знает, сама уговорит. И точно: Анатолий расслабленно, виновато улыбнулся. Вторая пошла мягче.

– Ты закусывай, закусывай, как следует. Огурчиками похрусти, ароматные они какие нынче. Хмель-то и не возьмёт. А может, останешься… Толя?

Не остался. А останься, всё обернулось бы по-другому. Живой бы, невредимый был. Свадьбу бы серебряную сыграли. Едва за мужем хлопнула дверь, на улице заурчал мотор – Ангелина набрала в мобильнике 02.

– Дежурная часть слушает!

– Из Мартынихи звонят. У нас тут пьяный по улицам носится, как сумасшедший, кур-гусей давит. Машина «Судзуки-Джимни», белая (назвала номер). Боимся, как бы беды не натворил. Ребятишки на улице играют, мало ли что. Направился в деревню Вёшки.

В Вёшках жила разлучница. Ангелина отключила телефон, передохнула. Вот так, гулёна. Посиди-ка без прав с полгодика, дай отдохнуть жене…

Народу на кладбище почти не осталось. Она, раскачиваясь, всё сидела на лавочке. Всё так же улыбался с фотографии голубоглазый Анатолий. Господи, зачем ты вслепую, наобум сводишь чужих душой людей? Зачем заставляешь жить, привыкать, прикипать друг к другу, рожать детей? Зачем мучиться заставляешь, зачем, Господи?

– Не могу-у-у! – прибежавшая в неурочный час с фермы Аля пробежала за дощатую перегородку, упала на койку, сунув голову под подушку. – Не могу-у!

Всю зиму Аля ходила на ферму – сердце рвала. Бросала перед коровами по жидкой охапке: не сено – нечто черное, гнилое, склизкое, как морская капуста. Садилась надаивать суточные козьи два с половиной литра синеватого постного молока.

Коровы походили на узниц Освенцима: с обтянутыми ребрами и мослами, с непропорционально громадными мордами. Некоторые были подтянуты вожжами под брюхо к балкам. В полутьме фермы казалось: стоят ободранные коровьи остовы. Дольше держались старые жилистые коровы – первыми падали нежные большеглазые первотелки.

В детском отделении, как старички, натужно кашляли и стонали телята. Они лежали в навозной жиже на бетонном полу – утром лужи прихватывало ледком.

– В Страсбургский суд на них подам! – потрясала руками Аля. – Статья есть: за жестокое обращение с животными.