Последний император - Су Тун

Все дела при дворе были приостановлены на семь дней. Когда моя бабка, госпожа Хуанфу, попыталась заговорить со мной, я по-прежнему мог произнести одно-единственное слово — «убей». Чрезвычайно расстроенная, она приписала наступление моей болезни безответственности чиновников, сопровождавших меня в поездке, и всех наказала. Цензор Лян, отвечавший за эту поездку, рассудил, что появляться при дворе унизительно, остался дома и покончил жизнь самоубийством, проглотив кусок золота. На восьмой день госпожа Хуанфу обсудила ситуацию с первым министром Фэн Ао, и оба решили, что, несмотря на болезнь, я должен занять свое место на троне. А чтобы я во время дворцовых церемоний не болтал, что мне в голову взбредет, они придумали чудовищный способ. Мне набили рот шелком и привязали руки к царскому трону. Таким образом, являвшиеся на аудиенцию чиновники видели меня, но не слышали от меня ни звука.

Эта презренная женщина и ее презренные подручные обращались со мной, Великим государем Се, как с простым преступником.

В ту зиму я впервые в жизни подвергся такому огромному унижению. Во время аудиенций передо мной проходило множество гражданских и военных чиновников, а я сидел на драконовом троне с полным ртом шелка, и глаза мне застилали слезы унижения и ярости.

Карту царства Се пришлось перерисовывать. Сотня ли наших земель вокруг Перевала Феникса, в том числе город Цзяочжоу, теперь уже относились к получившему новые очертания царству Пэн. Придворного художника звали Чжан. Закончив новую карту Се, он ножом для резки бумаги отрубил себе палец, завернул его в карту и поднес к трону. Во дворце только об этом и говорили.

Я бросил взгляд на эту новую карту со следами крови. Изначально пределы царства были похожи на распростертые крылья большой птицы. Правое крыло отсек во время правления моего батюшки наш сосед на востоке, правитель царства Сюй, а вот теперь, когда эту птицу принял я, она потеряла левое. Теперь мое царство Се больше походило на мертвую птицу, на птицу, которой уже не суждено взлететь.

День, когда я, наконец, пошел на поправку, выдался погожий и теплый, на небе ни облачка, и по совету придворного врачевателя я пошел в рощицу позади дворца послушать пение птиц. По его мнению, это должно было помочь мне снова заговорить. Там с веток свешивалось несколько качелей; на сиденьях стояли, как люди, золотистые горные фазаны и поглядывали по сторонам. Я стал подражать раздававшемуся вокруг веселому щебету и заметил, что состояние голосовых связок значительно улучшилось. После того чудесного утра во мне надолго сохранились интерес к самым различным птицам и глубокая любовь к ним.

Из-за густой рощи софор и кипарисов, откуда-то со стороны Холодного дворца, донесся жалобный плач флейты.

Звуки лились из-за стены дворца прохладным потоком. Я сел на перекладину качелей и стал несильно раскачиваться, то взлетая, то опускаясь. Я ощутил себя настоящей лесной птицей, и мне захотелось летать.

«Летать!» — отрывисто выдохнул я.[24]Это был второй звук, который я смог издать за многие дни до начала выздоровления. «Летать!» Я выкрикивал это слово раз за разом, и его с испуганно-восторженным выражением на лице эхом повторяли сопровождавшие меня евнухи.

Потом, подтянувшись за веревки, я встал на сиденье. Вытянул руки в стороны и начал шагать по сиденью взад и вперед. Так делали мастера-канатоходцы, которых я видел в Пиньчжоу. У них это получалось так раскованно, они словно парили в воздухе, и это произвело тогда на меня неизгладимое впечатление. Подражая им, я сделал еще несколько шагов в ту и другую сторону. Сиденье качелей все время уходило из-под ног. Но мне будто помогала невидимая рука, и я умудрялся удерживать в равновесии свое тело и висящее в воздухе сиденье, как настоящий канатоходец.

— Угадайте, что я делаю? — крикнул я стоявшим внизу евнухам.

Они обменялись взглядами, явно не понимая, что я имею в виду, но поражаясь тому, что в этот миг от моей болезни не осталось и следа. Молчание нарушил Яньлан. Он посмотрел вверх, и на его лице промелькнула таинственная и лучезарная улыбка. «Вы, государь, ходите по канату, — проговорил он. — Вы на самом деле ходите по канату».

Я уже долго ничего не слышал о своем брате Дуаньвэне. Однако на следующее утро после моего возвращения из инспекционной поездки на запад, взяв с собой лук, колчан стрел, множество произведений классической литературы, несколько слуг и мальчика-шутуна, он перебрался в Павильон Горного Склона у подножия Тунчишань. Именно там проходила моя учеба до того, как я взошел на трон, и моя матушка, госпожа Мэн, решила, что, выбрав для своих занятий именно это место, Дуаньвэнь задумал недоброе. В его возрасте уже пора было взять жену, но Дуаньвэнь не торопился с женитьбой, потому что чрезмерно увлекался стрельбой из лука, изучением боевых искусств и трактата Сунь Цзы об искусстве войны, госпожа Мэн считала, что Дуаньвэнь, уже много лет мечтавший о троне Се, вероятно, замышляет заговор с целью захвата власти. Однако у моей бабки, госпожи Хуанфу, была на этот счет другая точка зрения. К каждому из своих внуков-принцев она относилась снисходительно и с материнской любовью. «Пусть живет не во дворце, — заявила она мне как-то после этого. — Двум тиграм на одной горе не ужиться. Вы с братом никогда не ладили, и пусть уж лучше один уйдет, чем вы будете здесь мешать мне и вести друг против друга явную и скрытую борьбу. И мне, старухе, меньше забот». Я сказал, что мне на это наплевать, что меня не касается, во дворце Дуаньвэнь или нет. Лишь бы не замышлял ничего против меня, а там пусть живет где угодно и занимается чем хочет.

Честно говоря, мне действительно было наплевать. У меня давно уже сложилось впечатление, что вынашиваемые Дуаньвэнем и его братцем Дуаньу тайные планы убить меня — всего лишь жалкие потуги, как говорится, «задумали муравьи свалить большое дерево». И если бы не поддержка моей бабки, могущественной госпожи Хуанфу, они не могут повредить и волоска у меня на голове. Но когда в памяти всплывало угрюмое, печальное выражение лица Дуаньвэня, то, с каким свирепым и воинственным видом он восседал на рыжем коне с черной гривой и хвостом и как метко стрелял из лука, меня сразу одолевали старые подозрения и зависть. Я даже начинал сомневаться, не случилась ли страшная ошибка в нашем с Дуаньвэнем положении, а иногда даже задумывался: может быть, правду говорила похороненная заживо госпожа Ян, и я — ненастоящий властитель Се, а настоящий государь — Дуаньвэнь? Мне казалось, что я не похож на настоящего властителя Се, а вот Дуаньвэнь гораздо больше подходит для этой роли.

Эти муки я не мог доверить никому. В глубине души я понимал, что такие сомнения в своем соответствии не обсуждаются ни с кем, даже с таким близким мне человеком, как Яньлан. Но с самых первых дней своего правления, когда я чего только не боялся, все это тяжким спудом давило на мой царский венец и воздействовало на мое состояние духа. Потому-то я, малолетний Сын Неба, и стал таким эксцентричным, упрямым и недобрым.

Я был чувствителен. Я был жесток. Я был падок до забав. В сущности, я был еще совсем ребенком.