Нью-йоркский обход - Александр Стесин

В глубине души я завидовал их невозмутимости. Какое-то поразительное ощущение собственной защищенности, вера в то, что «ад – это у других». Возможно, в случае Ли невозмутимость была всего лишь еще одной маской, но даже это вызывало зависть. У меня и маску-то натянуть не получается – настолько крепко во мне засела неврастеническая тревога. Я живу с ней уже много лет; может быть, с тех пор, как я впервые попал в Нью-Йорк. Но Нью-Йорк – единственный город на свете, где я дома. И моя тревога – тоже очень домашнее чувство, родное, как окружающий меня город. Повседневная жизнь его разношерстных районов сосредотачивает в себе то, что принято называть «культурным багажом», привезенным из Старого Света (где бы он ни был). Все предстает как бы в сгущенном виде. И точно так же работа в больнице концентрирует экзистенциальную подоплеку человеческой жизни, ее незащищенность и оцепенение. Страх – с детства, но теперь, повзрослев, начинаешь понимать, что это нормально, все так живут. Взросление одомашнивает страх. Как будто все время идешь по канату и при этом стараешься наслаждаться прогулкой, любоваться видом… Что же касается Итаки, ее нет как нет, а если и есть, это, по-видимому, ничего не меняет.

Снова утро

Туманным ноябрьским утром работники больницы (явка обязательна), пациенты (их меньшинство), а также некоторое количество активистов, энтузиастов и просто зевак собираются в отдаленной части Квинса на ежегодный марш «Против рака молочной железы». Все пожертвования пойдут в пользу какого-то важного фонда. Хотя до зимних праздников осталось больше месяца, в зябком воздухе уже звенит «’Tis the season to be jolly…»[18], непременный аккомпанемент сезона. Скоро пойдут сплошной чередой офисные вечеринки с красными колпаками, приторным пуншем, натужным весельем и подведением годовых итогов. Под Рождество все скинутся на подарки больным детям. Мы устроим утренник с Санта-Клаусом, играми и призами. Среди тех, кто лечится в нашей больнице, много бедных, так что подарки детям (а заодно и вспомоществования их родителям) очень кстати. У каждого из врачей в отделении лучевой терапии имеется дополнительная специализация; я специализируюсь на педиатрической онкологии. Получатели подарков – Патрик, Дженни, Фернандо – мои пациенты, и этот утренник – единственное предпраздничное мероприятие, которое имеет значение. Все прочее – бессмысленная обязаловка. Ни уму ни сердцу. Что за фонд? Кому и как он помогает?

Прижимая к груди пенопластовый стаканчик с кофе из Dunkin’ Donuts, я примыкаю к заспанной толпе участников и сразу замечаю в ней знакомых. Заботливая Чжи Ён помогает Чжэ Хуну приколоть к лацкану розовую ленточку. У каждого человека должна быть ленточка, кому какая по душе. Мы живем в эпоху ленточек и маршей.

– Ленточный глист, вот что это такое! – зубоскалит Чжэ Хун. – Терпеть не могу всю эту мишуру. Самые трудные пациенты – это тетушки с протоковой карциномой in situ, которую вылечить – раз плюнуть. Пока они у тебя лечатся, перед ними надо ходить на цыпочках. Слова не скажи. А когда вылечатся, будут всю оставшуюся жизнь щеголять этими ленточками, называя себя «выжившими».

– Это потому что ты мужик, не понимаешь, – парирует Чжи Ён, – и к тому же ты лицемер. Когда эти тетушки потом год за годом приходят к тебе на прием с подарками и называют спасителем-чудотворцем, ты, я думаю, не особо сопротивляешься.

– Нет, тех, которые с подарками приходят, люблю. Не люблю тех, которые мелодраму разводят и других поучают. У меня в приемной сидит женщина, у нее рак поджелудочной, ей жить осталось, если повезет, месяцев семь-восемь. А рядом сидит такая тетушка и утешает: у меня, мол, тоже был рак, а я вот выжила.

– Ну и хорошо, что утешает.

– Да? Я бы на месте той женщины ей за такое утешение в лицо плюнул.

– На ее месте плюнул бы, а на своем месте растекался в медовых речах и сладких улыбках. А то я тебя не знаю.

– По-видимому, нет, не знаешь, – Чжэ Хун продолжает спорить, но уже без твердости в голосе.

Конечно, он растекался, расплывался, рассыпался. Стелился перед глупой и сумасбродной тетушкой. Я бы вел себя точно так же. Все мы достаточно намуштрованы, знаем, что «клиент всегда прав». Есть пациенты, чья врожденная или приобретенная презумпция собственного бесправия заставляет тебя выполнять функцию не только врача, но и адвоката. Чаще всего эти люди действительно нуждаются в защитнике, но в их беспомощности заложена определенная стратегия выживания. Надо сказать, стратегия работает: ведь так или иначе за этих пациентов всегда болеешь душой и, сам того не сознавая, стараешься больше обычного. Есть и другая крайность: пациенты, которым ты вынужден угождать. Потакать прихотям, выслушивать монологи. Перекроенные пластической хирургией дамы с Парк-авеню, «тетушки» с карциномой in situ. В Квинсе такие попадаются нечасто, зато в манхэттенской больнице, где я проходил ординатуру, они сплошь и рядом. Впрочем, и в Рокриверском госпитале время от времени лечатся разнообразные ВИПы. Каких только пациентов не было: саудовский принц, вождь индейского племени, итальянский мафиозо.

Принц в куфии-арафатке держался не слишком дружелюбно, сразу распознав во мне еврея, однако требовать другого врача не стал и под конец даже расщедрился на коробку засахаренных фиников («бери, это меджул, лучший сорт»). Куда проще было иметь дело с индейским вождем. Тот к своему онкологическому диагнозу отнесся стоически: «Вылечите – хорошо, а нет – тоже ладно». Залучив меня на разговор по душам (троим увальням-сыновьям было приказано ждать за дверью), вождь жаловался лишь на избыточный вес: «У нас в роду все большие. Широкая кость. Хороший аппетит. Теперь мне говорят, надо худеть. Я и сам понимаю, но ничего не могу поделать. Даже у меня есть слабости…»

Что же касается мафиозо, то был вылитый персонаж Скорсезе, если представить себе, как эти персонажи должны выглядеть в старости. Бровастый, одетый с иголочки, крепко надушенный каким-то стариковским одеколоном. Подчеркнуто приятный в общении, почти приторный. «Старость не радость, доктор, от этого никуда не денешься. Всю жизнь со здоровьем везло, если не считать язвенного колита. Колит несильный, в самой легкой форме. Да и нынешний рак прямой кишки – тоже несильный, мы ведь его с вами вылечим, не правда ли, доктор? С вашими-то мозгами и умением, да с моим упрямством. Я же страшный упрямец. Как меня только жена до сих пор терпит? Она, бедняжка, в последнее время тоже хворает. Альцгеймер. Но несильный, в самой легкой форме. Как будто его и нет вовсе… Поговорим-ка лучше об опере. Если вы теперь мой доктор, мне необходимо знать: любите ли вы бельканто?» Дальше – несколько баек про Джузеппе Ди Стефано[19], который приходился нашему капореджиме каким-то дальним родственником; про Паваротти, которого капореджиме угощал ужином всякий раз, когда тот бывал в Нью-Йорке. И вдруг светская беседа обрывается, лицо пациента принимает совсем иное выражение: «Значит, мы с вами обо всем договорились, да, доктор? Я в вас верю». Один быстрый взгляд, и снова – сахар-медович, треп про бельканто. Но этого взгляда достаточно, чтобы душа ушла в пятки. Спокойствие, только спокойствие. Держать фасад, жать руку («И мне приятно!»). Не успел я выпроводить любителя оперы, как в кармане завибрировал телефон: СМС от доктора Ли. Просьба зайти к нему в кабинет при первой возможности.