Ермак Тимофеевич - Николай Гейнце

Словом, толков было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным девушкам. Услыхав её, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но всё же разлука с ним больно защемила девичье сердце.

«Надо во что бы то ни стало повидаться с ним, — пронеслось в её уме, — и пусть прежде всего поклянётся мне в любви да исполнит мой приказ относительно Ермака, а там пусть едет с Богом, авось такой же воротится».

Домаша посмотрела на свою хозяйку-подругу, сидевшую за пяльцами. Та низко склонилась над ними и сидела не шелохнувшись. Ксения Яковлевна поняла, что посыл Яшки гонцом в Москву — дело Антиповны: грамотка адресована боярину Обноскову с приглашением прибыть сюда, чтобы вести её под венец. Это старуха-нянька наговорила дяде Семёну невесть что, он и отписал жениху. Не пойдёт она ни за что под венец, лучше сбежит куда глаза глядят или в монастырь затворится. Коли не бывать ей за Ермаком — так никто ей и не надобен.

Эти мысли быстрее ласточки пролетали в голове девушки и болью отзывались в её сердце. Она быстро отодвинула пяльцы и вышла из рукодельной. Антиповна, сидевшая на своём наблюдательном посту, пристально посмотрела ей вслед.

«Ничего, пройдёт это, — подумала она. — Весть-то уж больно для неё нежданная-негаданная».

Вслед за Ксенией Яковлевной вскочила из-за пяльцев и Домаша и прошла за молодой хозяйкой. Она застала её сидящей на лавке и в слезах. Домаша молча села рядом.

— Это к нему посылают грамотку, к нему!.. Ненадобен он мне, ненадобен!.. — воскликнула Ксения Яковлевна, упав на плечо подруги, и заплакала.

— Да не убивайся ты, Ксения Яковлевна, раньше времени… Ближний ли свет Москва-то! Пока он получит грамотку, пока ответит да сам соберётся, много воды утечёт, ох, много… Мне вон с Яшкой разлучаться надо и то не горюю, хоть бы что, и без того его не отпущу, чтобы от Ермака он мне какой ни на есть для тебя ответ принёс…

— Ах, нет, Домаша, не надо, соромно, — всё же несколько повеселев, сказала Ксения Яковлевна.

— Что тут за соромно! Стороной он ведь разведает, не напрямки.

— Разве что стороной…

— Не смущайся. Я позову к тебе Антиповну, мне её из рукодельной надо выудить, уйти надо, повидаться с Яшкой-то.

— Хорошо, позови, я её заставлю себе сказки рассказывать.

— Это ладно…

Девушка выскочила в рукодельную.

— Антиповна, — сказала она, — Ксения Яковлевна тебя кличет.

Старуха быстро встала и поплелась в соседнюю горницу. Не успела Антиповна переступить порог, как Домаши уже не было в рукодельной. Она стремительно выбежала вон, спустилась во двор, два раза пробежала мимо избы, где жил Яков с товарищами, знавшими о его якшанье с Домашкой, и бросилась за сарай в глубине двора, за которым был пустырь, заросший травою.

Запыхавшись, Домаша присела на один из пней. Пустырь этот был давно излюбленным местом свиданий её с Яковом, но чаще всего ему приходилось здесь часами бесплодно ожидать девушку.

Теперь Домаша ждала его.

«Ишь понесёт его в какую даль… Невесть что случиться может… Кажись, надо бы ему отговориться да остаться. Семён Аникич добрый, за неволю не послал бы, другого бы выбрал. Чай, самому в Москве погулять хочется… Уж и задам же я ему холоду», — думала девушка, сидя и чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

Кругом всё было тихо.

«Что же он, пострел, не видел, што ли, меня?.. Кажись, какая-то рожа из окна выглядывала, скажут», — терялась она в догадках.

Наконец до слуха её донеслись торопливые шаги по двору.

— Идёт! — решила она.

И действительно, через несколько минут из-за сарая появилась на пустыре высокая, стройная фигура Якова. Он быстро вышагивал навстречу девушке.

Домаша притворилась, что не заметила приближения Якова.

— Домаша, а Домаша! — окликнул её парень, подойдя к ней сзади.

— А, это ты! — с деланым равнодушием обернулась к нему девушка.

Яшка хотел обнять её.

— Не замай, — ударила она его по руке. — Чего лезешь с лапами?.. Облапливай московских баб и девок…

— Уж знаешь, — усмехнулся он. — И глупа же ты, Домаша, не своя в том у меня воля.

Девушка не дала ему докончить начатую фразу:

— Не глупее тебя. Знаем вашего брата, насквозь видим… Разводи бобы, а мы послушаем.

Она задорно снизу вверх посмотрела на него. Он продолжал хитро улыбаться.

— Что знаешь, что видишь? Известно, по неволе еду в такую даль, Семён Аникич посылает с грамотою к боярину Обноскову.

— Знаем это, знаем…

— И посмотришь, всё-то вы в рукодельной знаете… Дивное дело!

— Что же тут дивного? Не за замком сидим…

— Это-то так, да больно скоро уж… Не успел я с Семён Аникичем с глазу на глаз переговорить, всё уж известно.

— Сам виноват, болтать ведь сейчас пустился, гонцом-то в Москву еду, знай наших.

Домаша произнесла это, передразнивая самого Якова, с нескрываемой иронией…

— Сказал действительно, а не хвастал. Да и чего хвастать? Не радость тоже мне гонцом ехать-то…

— Толкуй там!

— Вестимо, обвык я тут, легко ли уезжать в сторону чужедальнюю, с милой расставаться…

Яшка глубоко вздохнул.

— Вот оно что! — с хохотом воскликнула Домаша. — Ты уж и милой обзавёлся… Кто же эта краля такая счастливая, парня такого ахового захороводила, хоть бы глазком посмотреть на такую, а не то чтобы…

Девушка не окончила и ещё пуще захохотала.

— Тебе всё смешки, Домаша, уж подлинно не мимо молвит пословица: «Кошке игрушки, а мышке слёзки».

— Кто же кошка-то по-твоему? — со смехом спросила Домаша.

— Кто? Да ты…

— Вот оно что! А ты мышка несчастная, то-то ты рыло-то нагулял, поперёк себя шире… Всё это оттого, что слезами обливаешься… Жаль тебя мне, парень, жаль… Ну да московские крали тебя, мышонка бедного, приголубят, приласкают, шкурку вот, пожалуй, попортят, не ровен час, ну да это не беда, всё равно ты после них никому не будешь надобен.

Последние слова Домаша произнесла серьёзным тоном, и этот переход от шутливого особенно должен был произвести на Яшку рассчитанное впечатление.

— Да ты, кажись, всерьёз, Домаша… Грех тебе, девушка!

— Грех! — повторила она. — В чём это я согрешила, как бы доведаться?..

— Поклёп возводишь, напраслину…

— Вот как! Ишь бедненький, — снова усмехнулась девушка.

— Истинно так… Кабы могла ты, Домаша, раскрыть грудь мою да посмотреть, что делается в сердце моём молодецком, не говорила бы таких речей несуразных.