Манарага - Владимир Сорокин

– Твоими молитвами, Анри.

Почтительно пожимаю огромную пухлую длань с вытатуированной козлиной головой, держащей в зубах голубую розу. Толстяк Анри в Квинтете самый молодой. А Квинтет мудро руководит всем нашим братством.

– Как дела, русский? – спрашивает Анри, потягивая из квадратного стакана что-то слоисто-розоватое. – Как горит?

– Ярко.

– Как вертится?

– Как пропеллер.

– Как жарится?

– Как кошка на крыше.

– Как платят?

– Как на войне.

– Держи дрова сухими, Геза!

– Держи дрова сухими, Анри!

Все повара друг с другом только на “ты” и только по именам, вне зависимости от иерархии. Никаких родственных историй, никаких родословных. Чистые отношения. Наши блохи тоже всегда держат дистанцию, не спариваются.

Анри неизменно весел и снисходительно ироничен. Но напряжение в его слоновьих глазах не скрыть и ему. По этикету до заседания не спрашиваю, что стряслось в нашем кухонном королевстве. Не положено. Квинтет доложит.

Заказываю себе джин-тоник с ломтиком лайма. Кто-то слегка приобнимает меня сзади. Оборачиваюсь.

– Владимир!

Он молча улыбается своей американской улыбкой. Звезда Калифорнии, сделавший крепкую карьеру на Соле Беллоу. Половина его красивого лица не так давно была сожжена: канзасские грузины плеснули ему в лицо кислотой, заманив на тухлый ланч. Но хирурги быстро поправили…

Давненько с ним не виделись.

– Как горит?

– Ярко!

– Держи дрова сухими!

Американцы теперь снова в моде. У них сильно поперло в послевоенной Европе.

– Что-то круто стряслось на Кухне, – говорит Владимир, отпивая баварское пшеничное пиво из высокого бокала и не переставая улыбаться. – Старика Абрама я таким давно не видел. Мрачнее тучи!

Только сейчас замечаю Абрама на дальнем диване у мозаичного окна. Это старейшина, ученик Евсея, которого зажарили живьем на вертеле румынские повара-самозванцы, а по-нашему – графоманы. Абрам читает только на идише, у него давно уже постоянная клиентура, сложившийся круг, который он не расширяет. Евреи и не только евреи платят ему огромные гонорары. О его форшмаке и куриной печенке на Шолом-Алейхеме ходят легенды. Каждое чтение он сопровождает специфическим пением с цитатами, причитаниями и подтанцовкой. Он большой артист. В Кухне он заведует финансами.

Прохаживаемся с Владимиром по гостиной, здороваясь с поварами. Подъехали еще трое – Себастиан, Алвис и Антон. Один – англичанин, другой – француз, Алвис же упорно тянет тяжелую немецкую лямку. Вообще, после аферы с “библиотекой Геринга” число немцев в наших рядах поуменьшилось. Некоторые немцы сменили фартук и двинулись в сторону элитарной кухни, став французами или ирландцами. Теперь многие из них жарят на Роб-Грийе или Беккете. Алвис же углубился в немецкий XVIII век: Гете, Готшед, Лессинг. Все его чтения — на первоизданиях. Дорогое удовольствие, кропотливый и опасный труд.

Вкатывается колобком весельчак Антонио, мастер эскалопов на Лампедузе. Одно время в Кухне его сильно критиковали за дрейф в сторону фастфуда, когда он денно и нощно пек барабульку на Барикко и активно ратовал за введение детской темы в book’n’grill. Но Квинтет идею не поддержал. Я тоже категорически против детского чтения. Дело тут не в морали (все мы циники и деляги, безусловно), а в элементарном расчете: мальчик может навсегда застрять на дешевых куриных крылышках на “Питере Пэне” и требовать их во взрослом возрасте, так и не почувствовав вкус серьезной литературы. Инфантильность! И – риск, риск. С детишками ли нам возиться? Двенадцатый съезд обложил Антонио взысканием на пятьдесят штук за самоуправство. Он выстоял молодцом – расплатился, даже фартук не сменил, а стал раскручиваться на “Леопарде” Лампедузы. И раскрутился, надо сказать. А прошлые неприятности сошли с него как с гуся вода.

– Антонио! Как горит?

– Ярко, ярко, Геза! Я слышал, ты замахнулся на Бабеля?

Откуда он знает? Интересно…

– Возможно.

– Не боишься еврейской зависти?

– Я никому не перехожу дорогу, Антонио. Бабель – советский писатель.

– И еврейский. Смотри, Абрам может на тебя надуться.

– Это его проблема. Я блюду кодекс.

– Знаешь, когда я сбацал детский утренничек в Палермо на Джанни Родари, я тоже был уверен в непогрешимости!

– Другая тема, Антонио.

– Геза, я знаю нравы еврейской диаспоры на Кухне. Они борзеют.

– Übertreibung[5], – произносит Алвис, тюкаясь рыжеватым кулаком с нашими. – Временами я почитываю на Фейхтвангере, мне никто из наших евреев слова не сказал.

– На Фейхтвангере! Сла-а-а-а-а-ва богу! – хохочет и хлопает его по плечу Антонио. – Но придет время – скажут! Они всех еврейских писателей мнут под себя, подберут и твоего Фейхтвангера.

Входят двое русских коллег – Алвизо и Беат. У одного – XIX век, у другого – XX. Тюкаемся.

– Геза, ты читал когда-нибудь на Лескове? – спрашивает альбинос-красавец Алвизо.

– Раз восемь. Не очень ходовой товар, фрателло.

– Вот я тоже так же думал! А оказалось – нет! Новая болгарская буржуазия стала на него круто подсаживаться.

– Впервые слышу.

Алвизо всегда излишне откровенен. У нас, русских, его считают простаком и рубахой-парнем, но с хорошими мозгами. Он всегда легко делится идеями. А у нас борьба за рынок довольно жесткая. Лесков? Болгария? О’кей, фрателло Алвизо, я учту…

Входят: Сальвадор, американец, Брайан, англичанин, Уго, еврей.

Народ собирается.

Похоже, скоро прозвенит “кворум”.

Еще один русский, Иван. По национальности он украинец, родился в Квебеке. Неплохо читает, но с неба звезд не хватал. Крепкая лошадка: поздний Толстой, ранний Чехов, исключительно бычьи стейки. В Круг попал за преданность нашему Максу. А вот и он сам.

Разом входит троица из Квинтета: наш русский Макс, американец Киприанос, поляк Джон. Лица у них серьезные. За ними двое охранников вносят два кофра. И следом поспешают старожилы Кухни Женя и Майкл, австриец и испанец.

Звенит “кворум”.

Восседающие в креслах встают. Киприанос просит всех подняться в зал. Поднимаемся. Здесь совсем нет мебели, огромный ковер и лишь один небольшой овальный стол посередине. Охранники становятся у окон и дверей. Отцы Кухни Абрам, Анри, Макс, Киприанос и Джон собираются у стола. Все начинается молча, без предисловий: два кофра водружаются на стол. Макс открывает их. Они наполнены десятками экземпляров одной книги. Киприанос показывает ее нам. Это набоковская “Ада”. Так, русская тема. Прекрасно!