Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

Испугалась Стеша глубокого голоса и мольбы в глазах. Незнакомая прежде бабья жалость талым воском растеклась по телу.

В степенном молчании сваты попили чай, и Антип снова позвал Стешу.

– Так пойдешь ли за Григория? Говори! – подбодрила девицу Агафья.

Захолонуло Стешино сердчишко, как заяц в силках.

Смолчала она, но заговорили румяные девичьи губы, ресницы блескучие и густые, как хвоя на солнце, и руки, что комкали ленточку в косе.

– Ополоумела девка от радости, – с деланым вздохом сказал Антип. – Передайте жениху, пусть знакомиться приезжает.

Следом за ушедшими сватами нагрянули скорые зимние сумерки. Ближе к ночи вернулся Ерофей и вместо известий о лошадях выложил у печи охапку дров. В метели замерла почтовая ворга, а значит, жить беглому в голбце, пока не стихнет снежная круговерть.

– А что он, Северьян? – робко допытывалась Стеша у бабки и тетки Веденеи.

– Что и говорить, Воравы – род богатущий, – рассказывала Агафья. – Кони самородным серебром подкованы, и хоромы у них в двунадесять венцов, и крыша пихтовым лемехом крыта…

– Каков строитель – такова и обитель, варнак он, ваш Северьян, – язвила Веденея. – А что кони у них справные, так ведь не за коня девку-то отдавать.

– А хошь и за коня, был бы краше меня, – пробурчал Антип. – Сама-то добрыкалась перед женихами, осталась вековухой, и Стешку туда же учишь?

– Да вы жениха-то видели? Верно бабы судачили: ему тамово житье, где кабацкое питье… Как из леса вышел, в муртинском кабаке первее его нету, – острила жало Веденея.

– Цыть, ведьмин цвет, рот на барщину отправь, не смущай девку, – прикрикнул старший Курганов. – Не до свадеб сейчас, в округе все женихи наперечет. С германцем-то уж, поди, третий год бьются, почитай, уже сколько народу побило, а новых где брать? Только у нас, в Сибири!

– Сибирь – матка, она ж и солдатка, – поддакнула Агафья.

– Верно говоришь, мать! – Из голбца, потягиваясь, вылез беглый. – Газеты читаете, громодяне? Слыхали, что царь первоначальный закон отменил?

Антип насупленно кивнул: прежний закон был не в пример добрее нового. Прежде единственного кормильца призывного возраста, отца или сына, на войну не брали. Теперь вышел новый извод: последний пахарь, последняя материна надежа, под ружье загремит, а семья с голоду помрет.

– Отказаться надо народу от войны! Бунтовать! Стрелять офицеров! Крестьянам – прятать фураж! Рабочим – останавливать заводы! – горячился беглый, пробираясь поближе к теплому самовару, но Агафья осадила его:

– Вот что, гость разлюбезный, что-то ты больно разбарнаулился. Накликаешь беду на наши головы. Надо тебе уходить, свадьба у нас скоро, сваты, то да се… Исправник на кисель обязательно заглянет…

– Нельзя мне сейчас уходить! – ссыльный гулко закашлял в отворот плешивой бурки, точно филин в лесу загукал. – Будьте милосердны… подержите еще недельку… – Он приложил правую руку к сердцу, жалостливо заглядывая в Стешины глаза.

– Не гони его, бабушка, – тихо попросила Стеша, – пропадет ведь! Вон шкура-то худа да махриста…

– Шкура овечья, была бы душа человечья, – заметил Антип. – Как звать-то тебя, болезный?

– Осип по-вашему.

– Ну живи, Осип, вижу я, что ты человек неплохой, – заключил Антип.

– Ерофеюшка, ливни ему кипяточку, – смилостивилась Агафья.

Поздно ночью Стеше не спалось – все мерещился печальный великан в лохматой шубе и словно обожженное стучало сердце.

– Желтый камень в горах без меры берет, а в подвале у них устроена кузня, там старый Ворава по ночам царские червонцы чеканит, – шуршал в памяти ведьмачий шепот Веденеи. – А еще бают про Черного Кама, что подсказал Северьяну, как в ступке самоцветы толочь да заместо соли в котел сыпать, от того и крепость в костях, и телу здоровье в его годы невиданные.

– А что Горя-то? – допытывалась Стеша.

– Тунгусы-то по Елани шли, все про Горю-то и открыли, – сонно рассказывала Веденея. – В тайге Горя на самострел напоролся, шею наскозь пробил и дух испустил, а их Черный Кам пожалел отцовского горя и оживил парнишку, только душу крещеную вернуть не смог: ушла душа бурой куницей промеж камней… После того Горя два года жил у Черного Кама в работниках, олешек пас и шкуры вымачивал, все ждали, что опамятует.

– Да как же он теперь без души-то? – обмерла Стеша.

– А вот как: ходить ему по земле заложным покойником, пока не выйдет его отмеренный срок!

– Страшно, тетя, – прошептала Стеша. – Говорят, что Черный Кам без Белой Шаманки ничего не может.

– Что ж, выходит, она так решила, – зевнув, ответила Веденея. – А еще, знахарка Купариха говорила, что млеко земное вернет ему душу и разум, только где его взять – никто не ведает…

Очнулась Стеша посреди ночи: во сне ли к ней пришли страшные речи Веденеи или впрямь пророчествовала тетка, глядя в топленый воск и мутное зеркало?

На печи дудел на разные лады отец, Агафья и умаявшаяся за день Веденея посапывали рядом на полатях. Ерофей спал на лавке рядом с печью, и не с кем было Стеше поделиться страхом и сомнением перед неведомым будущим. Только в углу, где умостился беглый, чадил и помаргивал светец, и Осип, страшный, как колдун, горбился над рукоделием: штопал сапог кривой цыганской иглой. В зубах у него торчала пустая трубка, сделанная из старого ружейного ствола. Лучина почти прогорела, и Стеша решилась-таки оправить светец. Она тихо спрыгнула с полатей, набросила на плечи пуховый бабкин плат, поставила новую лучину и села рядом с беглым. Темный блеск его глаз с раскосым тунгусским прищуром пугал ее.

– У нас ссыльные жили, так книжки читали… – сказала она невпопад.

– Любая работа лучше книги – так мой отец-сапожник говорил, – ответил ссыльный, с треском протаскивая сквозь подметку лохматую дратву. – Теперь вижу, что он был прав, хоть сапог починить умею. Вы вот совсем без книг живете…

– Книги у нас есть, старинные, про веру, – призналась Стеша. – Мы их чужим не показываем.

– Про веру? – строго переспросил ссыльный. – Вере место в сердце, а не в книгах! Ты-то чего не спишь?

– Боязно мне замуж идти, дядя Осип, я Горю совсем не знаю, а про него худое говорят…

– Так ты дурочка совсем! – Беглый решительно отложил сапог. – Замуж надо идти только от любви! Любовь – первопричина жизни и всего, что происходит вокруг!

– А тебя, что ли, за любовь сослали? – не поняла Стеша.

– За любовь! – подтвердил беглый. – Я раньше думал, что моя борьба – это ненависть к человеческому несчастью, а теперь вижу, что выше любви для меня ничего нет!

– А кого ты любишь?

– Простых людей люблю и свободу! Да еще хочу, чтобы вот таких, как ты, замуж не глядя не отдавали, чтобы меньше подлости и тьмы было в человечьем мире! Вот, послушай стихи, давно я их написал, еще в семинарии. Я ведь чуть священником не стал, вашим преподобием… – Он потешно возвел глаза к потолку.