Бродский среди нас - Эллендея Проффер Тисли

Много лет она – или идея ее – имела над ним фантастическую власть, и иллюстрацией этого, мне кажется, может служить следующая история, описанная Карлом в его заметках. История – как будто из жизни Скотта Фицджеральда.

Однажды вечером в октябре 1981 года мне позвонил Иосиф и сказал, что хочет попробовать жениться! Иосиф был на какой-то важной политической конференции в Канаде и там, 48 часов назад, увидел женщину, точную копию Марины. Он был ошеломлен. Когда она шла к нему в отеле, он подумал, что это сон, – настолько сильным было впечатление реинкарнации. Оказалось, она журналистка, голландка, частично еврейка и хочет взять у него интервью для голландского радио.

Он включил все свое обаяние, и, хотя кое в чем было несоответствие, он ее убедил. Я спросил его, сделал ли он предложение, и он ответил: “Я высказал идею. Она не была ужасно против”.

Но она уезжала обратно в Голландию, и он собирался за ней.

“Это может произойти, а может – нет”, – сказал он. Он признался ей, почему она его так привлекла? Нет, не признался. Он только твердил: “Карл, ну не странно ли? Кажется, я немного сошел с ума”. Я мог только пожелать ему удачи и рекомендовать осторожность. Он поступал нерационально и понимал это. Он поехал за двойником Марины в Голландию, добился ее благосклонности, как говорили в старину, но столкнулся там с целым рядом мелких и не очень мелких кошмаров, начиная от отвратительных (в его понимании) левых взглядов в политике и искусстве и до прежнего и еще действующего любовника (детали вполне гармонировали с общим сюжетом). По прошествии недолгого времени стало понятно, что брак вряд ли состоится, но Иосифу очень не хотелось расстаться с этой мыслью, и вернулся он изнуренным и злым и, тем не менее, все еще очарованным. Думаю, скорее идеей с Мариной в сердцевине ее, чем реальностью. Эта история показывает, какую невероятную власть имела над Иосифом даже идея Марины (и как он верил, что один человек может заместить другого). Это стоит иметь в виду всякому, кто возьмется анализировать его книги.

За несколько лет мы напечатали все главные книги стихов Иосифа и, конечно, заметили, что многие стихотворения связаны с Мариной. Только в 1983 году, когда мы готовили русское издание “Новых стансов к Августе” (сборник стихотворений, посвященных и адресованных Марине), вырисовался масштаб будущей книги – думаю, и ему он только тогда стал виден. В сборник вошли и стихи, посвященные другим любимым, – поэт спокойно объяснил, что “на самом деле” они написаны о Марине или для нее.

Название “Новые стансы к Августе” мне казалось непонятным. Стихи Байрона к сестре трогательны – в Августе он видит единственную любящую душу, когда вокруг поэта кипит скандал, вынудивший его покинуть Англию. И здесь опять-таки для русского поэта ориентир – поэт англоязычный, самый знаменитый из всех. Но место Марины в его жизни ближе к тому, какое занимала в жизни Байрона жена, после года брака отвергнувшая его как сумасшедшего и забравшая дочь, которой он больше никогда не увидел. Байрон написал о жене несколько стихотворений; там есть мотивы, родственные стихам Иосифа.

Сами “Новые стансы” были написаны в сентябре 1964 года в ссылке в Норенской, и теперь он увидел, что многие стихотворения из разных периодов укладываются в цикл, образуя некий роман в стихах.

Когда “Новые стансы к Августе” вышли в свет, Иосиф позвонил и сказал Карлу, что Марина, долго не дававшая о себе знать, сейчас позвонила ему, чтобы обсудить книгу. Разговор был долгий и цивилизованный, и она сказала, что ей нравится в этой посвященной ей книге, а что – нет.

Карл был изумлен: “Думаю, – написал он, – в мировой литературе было мало случаев, когда Муза, в особенности такая трудная, вдруг материализовалась подобным образом, чтобы вознаградить воспевшего ее поэта”.

Когда Иосиф жил уже в маленькой квартире на Мортон-стрит, в Гринич-Виллидже, он проснулся однажды ночью: в спальне стоял вор.

– Ты кто? – спросил Иосиф.

– А ты кто?

– Я просто русский поэт.

И вор сразу ушел.

Иосиф позвонил нам на другой день, все еще ошеломленный, но веселый. Не помню, в каком году это было, наверное, в первые его годы в Нью-Йорке.

Интересно, что в стихах Иосифа мало упоминаний о его жизни в Энн-Арборе, где он провел девять лет, и о Нью-Йорке, который стал ему домом до конца жизни. Он любил Англию, любил Италию, любил Польшу, любил много мест, где ему довелось побывать, и мог получить постоянную работу в любом из них, но оставался в Нью-Йорке – отчасти потому, что только США были анти-Советским Союзом, который ему требовался, но в большой степени из-за того, как можно затеряться и найтись в Манхэттене. Сейчас ты, знаменитый поэт, приходишь в ПЕН (я сопровождала его во время одного из таких визитов, и от мужской конкуренции по стенам тек тестостерон), а через час ты безымянный некто в толпе. Энн-Арбор был маленький город; Ленинград – большой город; Нью-Йорк же был целым неохватным миром.

Время от времени Иосиф преподавал в Нью-Йорке, но ньюйоркцем я его числю с 1977 года, когда он снял квартиру на Мортон-стрит. Некоторых жильцов этого маленького дома он уже знал, а владельцем дома был Эндрю Блейн, профессор русской истории. Это был приветливый мир, избавлявший от одиночества – когда ты этого хотел.

В 1981 году он получил место профессора в “Пяти колледжах” (“Маунт-Холиок” и др.) и прожил семестр в Саут-Хедли.

Нью-Йорк ему подходил: городской мальчик, он любил его. Из того, что мог предоставить город, он не всем пользовался: теоретически его интересовали концерты, выставки, кино и театры, но он редко посещал их по своей инициативе. Музыка, думаю, была для него чем-то очень личным, и он предпочитал слушать записи, а не сидеть в зале с незнакомыми людьми. В городе огромное количество времени уходило на встречи с друзьями и на свидания. Когда он преподавал в Саут-Хедли, жизнь была не такой раздерганной, и, вероятно, там он писал больше, хотя помню, что иногда он просиживал целую ночь в Нью-Йорке, чтобы закончить работу в трижды отложенный срок.

Нью-Йорк и слава – коварная комбинация. Он не сразу нашел к ней ключ. Сначала ключом для него был Оден. Иногда казалось, он подражает Одену – и в речи, и в жестах. Он всегда был внимателен к своей одежде, никогда не выбирал ее как попало, и, когда я встретилась с ним за обедом в Виллидже в первые годы его нью-йоркской жизни, на нем был потрепанный твидовый пиджак, весь в пятнах и дырках. Я поняла, что это дань Одену, попытка выглядеть скромным. Я сказала ему, что он слишком далеко зашел в профессиональном равнодушии к наряду и выглядит как бездомный. Он скорчил гримасу, но при следующей нашей встрече выглядел нормально. Правда, отплатил мне той же монетой: сказал, что выгляжу жительницей Среднего Запада – понятно, не комплимент.

Здесь, в противостоящей империи, он был не только принят, он был влиятелен, он стал частью истеблишмента. Это имело и некоторые неприятные для него последствия: русские – и эмигранты, и из Советского Союза – просили его помочь напечататься. Он старался быть отзывчивым и щедрым, но в конце концов устал от просьб. Эти люди не понимают моей здешней жизни, говорил он – и справедливо. Старых друзей обижали его покровительственные замечания; он вел себя так, словно был выше своего окружения. Следуя своим принципам, он соглашался писать предисловия к книгам друзей, а потом жаловался, что его вынудили. Я думала: интересно, что он о нас говорит в таком настроении.