Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Ее неистощимый сарказм, сказал Норберт, очень помогает ему, постоянно напоминая об истинной цели его визита. А цель эта заключается в следующем: довести до ее сознания, что закон никого не обходит стороной. И никто не должен обходить стороной закон, что она как раз и пытается сделать. Продажа духовных ценностей за границу, как и всякая другая торговля, строго регламентируется законом, а не отдельными гражданами. Она же игнорирует это или, в более мягкой формулировке, похоже, просто не отдает себе в этом отчета. Если она надеется, что ее правонарушение останется незамеченным, то он советует ей как можно скорее распрощаться с этим заблуждением. Своим поведением она может вызвать реакцию государства, от которой он хотел бы ее уберечь.

«О чем вы говорите?» — спросила Аманда уже совершенно серьезно. Хотя, по-моему, все было предельно ясно.

Норберт трезво, как юрисконсульт, отвечающий на вопрос клиента, завел свой речитатив: она тогда-то и тогда-то встречалась с упомянутой госпожой, действующей по поручению такого-то и такого-то издательства; она не только показала, но и передала ей рукопись, которую та нелегально перевезла через границу; она подписала договор с издательством и получила гонорар, часть которого госпожа Мангольд, в нарушение действующего валютного законодательства, привезла наличными. (Кстати, я об этом даже не подозревал, клянусь вам!) Оставшаяся сумма лежит на счете в Гамбурге, о чем власти ГДР не были поставлены в известность. Теперь ей понятно, о чем он говорит, спросил он.

Откуда ему все это известно, удивилась Аманда. Норберт ответил с гордой улыбкой: я ведь не единственный сотрудник нашего ведомства. Я страстно желал, чтобы Аманда опровергла все эти обвинения, в одно мгновение доказав ему, что они совершенно безосновательны. В то же время я чувствовал, что Норберт говорит правду. Не забывайте, что я впервые услышал обо всех этих ужасах, и, хотя мне в тот вечер была отведена более чем скромная роль, я с похолодевшим сердцем следил за происходящим и чувствовал себя соучастником преступления. Я чувствовал, что переживаю один из тех моментов, когда в жизни все вдруг резко меняется, и далеко не в лучшую сторону.

Тут в детской заплакал ребенок, и Аманда вышла, но тут же вернулась обратно с Себастьяном на руках, словно желая показать, что она не пытается уйти от ответа. Укачивая его, она тихо, почти шепотом заговорила, обращаясь к Норберту. Ей процесс сбора информации представляется следующим образом, сказала она: сначала в нарушение закона о тайне переписки подвергается проверке почта и, в нарушение закона о тайне телефонных переговоров, ставятся на прослушивание телефоны; все это делается без каких-либо конкретных поводов для подозрения — это что-то вроде ловли рыбы с помощью динамита. После выявления лиц, которые не желают отказываться от своих закрепленных в Конституции прав под давлением законов, противоречащих этой Конституции, начинается главная часть представления: в ход пускаются региональные шпики, например в гамбургских банках или издательствах, с тем чтобы составить картину частной жизни данных лиц. Картину, которую невозможно добыть легальным путем. Затем используется другая категория шпиков, их можно условно назвать средством устрашения. Задача этих людей, вооруженных собранной информацией, состоит, как это явствует из самого названия, в том, чтобы сеять страх. Потому что власти заинтересованы в разрешении конфликта мирным путем, или, как это у них называется, «по-хорошему», — то есть в том, чтобы жертва добровольно отказалась от своих прав: скандалы им ни к чему, а то еще, не дай бог, о конфликте пронюхает злобная иностранная пресса, и весь мир начнет указывать на них пальцем; уж лучше все уладить тихо, не поднимая шума. А теперь, сказала Аманда, она просит извинить ее, обсуждать вроде бы больше нечего, а ей нужно пораньше лечь спать: ее ждет работа, о которой он в общих чертах имеет представление. Она вышла из комнаты, и я только в эту минуту заметил, что весь взмок.

Норберт закурил вторую сигару. Минуту-другую мы сидели молча. Потом он огорченно вздохнул: «Да, что тут скажешь!» Он тяжело, с трудом, как старик, поднялся и направился к бутылке с бальзамом, стоявшей на полке буфета. Я тоже почувствовал острую потребность в алкоголе. Норберт, похоже, был озадачен не меньше, чем я. Он сказал: «У тебя славный малыш. Правда!» Как будто ничего более утешительного он мне сказать не мог. Я убежден, что в своем отчете он постарался не навредить мне. Но я вам уже говорил, почему эта дружеская услуга кажется мне бесполезной.

С Норбертом мы больше не говорили о том вечере. Наши отношения остались прежними — дружескими без фамильярности. С той только разницей, что теперь где-то, в какой-то папке, лежал его отчет. Зато дома этот вечер не остался без последствий: Аманда без конца обзывала меня подручным Норберта. Оказывается, не она была всему виной, а я, у которого хватило наглости привести в дом этого гомункула, как она теперь называла Норберта. Как будто власть не нашла бы другого способа связаться с ней, например с помощью обыкновенной повестки! Надо благодарить Бога, говорила она, уже хотя бы за то, что гэбистам не пришло в голову назначить на должность редакционного стукача меня, а не Норберта. Она вдруг посмотрела на меня странным взглядом, как будто у нее родилось страшное подозрение, и сказала уже нечто совершенно немыслимое: «Откуда мне знать — может, в редакции вовсе и не одна такая тварь, а сразу две».

Я сказал, что не буду разговаривать с ней до тех пор, пока она не извинится. И знаете, что она на это ответила? Если я по всей форме, перед свидетелями, признаюсь, что предположение о моем сотрудничестве с «компетентными органами» действительно расцениваю как оскорбление, она немедпенно попросит у меня прощения. Мы потом и в самом деле три дня не разговаривали. До того момента я мог представить себе наш развод только как несчастье, но после этих трех дней молчания развод стал казаться мне всего лишь меньшим злом по отношению к другому злу — дальнейшей жизни с Амандой. Через три дня Аманда за ужином заявила, что должна же она наконец сказать мне и что — нибудь положительное: на какие бы «органы» я ни работал — она абсолютно уверена в том, что на нее они меня еще пока не натравливали. Мы оба рассмеялись, хотя с моей стороны это был горький смех. В ту ночь мы в последний раз спали вместе.

Но, повторяю, на суде обо всем этом можно будет говорить только в самом крайнем случае.

Я уже упоминал о том, что Аманда ничего не вносила в наш семейный бюджет и что я никогда ее этим не попрекал, хотя это мне и не нравилось. Но теперь все изменилось. После того как я узнал, что с западным издательством ее связывала не только платоническая любовь, но еще и гонорар, моему великодушию пришел конец. Я не желал мириться с тем, что заработанные мной деньги принадлежат нам обоим, а ее доходы ей одной. Поэтому я сказал ей, что был бы рад, если бы ни этих связей с Западом, ни западных денег не было вообще, но пока они есть, их место в общем семейном котле, и они тем самым наполовину принадлежат мне. Не знаю, что она нашла смешного в моих словах, но она расхохоталась так, словно я рассказал ей самый остроумный анекдот на свете. Она спросила, неужели я поверил тому, что рассказал мой милый коллега, и я ответил: да, я считаю правдой все, что он рассказал, все до единого слова. Аманда закончила дискуссию уже привычным для меня образом — просто выйдя из комнаты. Но на следующий день — у меня не было больше возможности еще раз привлечь ее к ответу — я нашел предназначенный для меня конверт с шестьюстами западногерманских марок.