Соблазнитель - Збигнев Ненацкий

– Но где-то ведь должна быть правда, разве не так?

– Возможно.

– Где?

– Ба, – засмеялся я, – вам сначала придется доказать, что правда об этом предмете кому-то нужна.

– Согласен, – Иорг легонько ударил по мраморной поверхности столика, – но для этого необходимо отправиться в мой номер в гостинице «Элефант». Там у меня несколько книг, которые будут нужны в качестве доказательств.

Было ясно, что этот человек стремился меня уничтожить. Ганс Иорг пытался переставить во мне все перегородки, как он это называл. Хотел меня расчленить при помощи тончайших инструментов, которые зовутся литературой. Меня радовала уже сама мысль, что все его эти буры, сверла, кайла, ацетиленовые горелки начнут сгибаться, ломаться, разрушаться, сталкиваясь с огромной и твердой материей культуры, которая залегала во мне, как лава, выброшенная извержением вулкана.

«Ничего у вас не получится, господин Иорг, к тому же мы находимся в Веймаре, колыбели человеческой мысли. Со мной вместе будут Гете, Гердер, Виланд. Да, да, именно Веймар, концерты Листа, Мицкевич, Шиллер, Иоганн Себастьян Бах, „Лоэнгрин“. Впрочем, у меня у самого достаточно высокий уровень культуры».

«Он просто шарлатан, – думал я, – живет в той же, что и я, гостинице, отсюда он столько обо мне знает».

Но мне было интересно, до каких же моих пластов он хочет добраться. Что во мне откроет? Мистера Джекилла или мистера Хайда? Я тут же начал вспоминать, какие грехи я совершил, однако решил, что он вряд ли докопается до чего-нибудь серьезного, разве что до нескольких не очень серьезных свинств. Но все они были маленькие, страшно маленькие. Возможно, совсем незаметные. Я мог считаться образцом добродетели. Меня даже не тянуло к продажным женщинам и мужчинам. Да, я мог гордиться собой.

– Слышали ли вы об американском литературном критике Бенджамене Литауэре? – спросил меня Ганс Иорг. – Знаменитость в своем роде. А ведь в недавнем интервью, данном Орлане Фалаччи, он заявил, что история литературы – это, с небольшими исключениями, перипетии сексуальных неудачников, потенцию которых отняли наркотики и алкоголь, врожденные или приобретенные пороки. Литауэр спрашивает Орлану Фалаччи, знает ли она, как сильно искажена картина мира, видимая глазами наркомана или гомосексуалиста, который с молодых лет вынужден скрывать свои наклонности, живет в постоянном страхе, опасаясь разоблачения, насмешек, общественного осуждения. Его поприще – это мужские писсуары, где он заводит знакомства и устанавливает контакты. Так он растет, полный ненависти к обществу, а потом, когда добивается чего-то в жизни, стремится взять реванш. Часто гомосексуалистами становятся психопаты: они лживы, склонны к предательству и к самому крайнему оппортунизму, они готовы на все, лишь бы им не мешали заниматься своим видом любви. Не хотелось бы перечислять фамилии…

– Не надо. Со своей стороны я могу назвать имена нескольких похотливых бычков. Вы знаете, что проделывал в борделях молодой Толстой? Мне кажется, что среди писателей точно такой же процент неудачников, как и во всем человечестве. Столько же наркоманов, импотентов, гомосексуалистов, алкоголиков.

– Все это прекрасно, дружище, – согласился со мной Иорг, – но Литауэр утверждает, что, если дворник его дома без конца пьет и у него дрожат руки, то для общества это безразлично, пусть о поведении дворника беспокоятся его жена и дети. Но обществу небезразлично, если подобные вещи происходят с хирургом, которому приходится оперировать пациентов. Не может это быть безразлично и применительно к существу, которое хочет выполнять роль демиурга и создателя нового мира.

– Господь Бог тоже был неудачником, господин Иорг. Чем вы объясните мне загадку, что наш мир выглядит так, как он выглядит?

– Не шутите, дружище. Литауэр предполагает, что в деградации молодого поколения в Америке в какой-то степени повинна также и литература, которая кормит нас ложным представлением о человеке.

– Ну и что? До тех пор, пока все это остается предположениями Литауэра, мне совершенно безразлично. Другое дело, если кто-то из таких рассуждений сделает практические выводы. Тогда уже придется браться за пистолет. Легче всего сказать, что во всем виноваты яйцеголовые. Почему нет хлеба и работы? Потому что писатели пишут плохие книги. Почему не идет дождь? Почему случилась засуха, почему подорожала нефть, почему родился теленок с двумя головами? В восьми километрах от Веймара расположен Бухенвальд. Здесь колыбель утонченной человеческой мысли, а там – место, отмеченное преступлениями. Прекрасное соседство. Возможно, так будет всегда. Пусть этот Литауэр скажет прямо, что старые писатели, как правило, умели писать, а молодое поколение так не может, поскольку оно недоученное. Как-то раз ко мне пришел автор популярных рассказов. Конечно, он знал, кто такой Кафка, но понятия не имел, кем был Кречмер. Когда-то я ему сказал, что его герой не может себя вести один раз так, а другой раз иначе, ведь он представил его нам в начале рассказа как циклотимика, а под конец шизотимика, в первый момент он экстраверт, а потом становится интровертом, автор обиделся и заявил, что его все эти научные термины не интересуют, потому что человек одновременно может быть таким, сяким и этаким.

– Однако и вы наконец-то заговорили по-другому, – обрадовался Иорг. – Но все же вы забыли, что бывают типологически смешанные личности. Кстати в Вокульском вы замечаете шизотимические черты, но эмоционально проявляются и признаки циклотимии.

– Согласен, – сказал я, – но, несмотря на это, я злюсь, когда ко мне приходит молодой человек и показывает прозу, в которой героиня – существо загадочное и таинственное только потому, что однажды она встречала любовника веселой и безмятежной, во второй раз – неожиданно стала грубой и плаксивой, а в третий – почему-то беспричинно смеялась. Я ему говорю: «Дорогой, ведь это загадка для маленьких детей. У нее просто были месячные». Но, естественно, он не знает, что женщина совсем иначе реагирует на некоторые вещи перед самой менструацией, иначе во время менструации, а еще иначе после менструации. Сейчас он всем рассказывает, что я биологический детерминист. И разве это моя вина, что у человека реакция замедляется или становится быстрой в зависимости от того, идет ли дождь или светит солнце? Он мне показывает современного героя, который ведет себя странно. Я думаю: паранойя, шизофрения, рассеянный психоз? Нет. Это просто симулянты. Мне хочется, как доктору из романа Гашека, громко заорать: «Поставь им клизму!».

– Браво! Браво! – захлопал в ладоши доктор Иорг.

«Подожди, мерзавец, – сказал я себе, – я тебя научу, как издеваться над людьми».

Номер Иорга в гостинице был очень похож на мой, впрочем, все номера в гостинице, вероятно, были одинаковыми, и о каждом горничная говорила: «Здесь когда-то спал Адольф Гитлер». Тщательно застланная кровать, большой столик со стопкой книг и рукописей, на шкафчике немного лекарств и стетоскоп (ипохондрия? Лекарствомания?).

«Господин Иорг, разденьтесь до пояса. Прошу вас сесть, сюда, на край кровати, пожалуйста, подышите, теперь не дышите, прошу вас, дышите глубже, покашляйте. Посмотрите на мой палец. А сейчас вытяните вперед левую руку, а теперь правую. Меня беспокоит ваш реберный угол диафрагмы, господин Иорг. Ах, это старая история? Да, да, но нельзя простужаться. Пожалуйста, откройте рот, высуньте язык и скажите: „Ааааа…“. Разрешите мне взять ваш стетоскоп, господин Иорг. Вы говорите: „Только не сломай его?“. Вы воришка, друг мой. Вы не Пшебыслав Хиппе, а я не Ганс Касторп[25]. И дело вовсе не в карандаше. Я не буду его точить и собирать очистки на память о нашей встрече. Повторяйте за мной: «Arma virumque cano» – «Оружие мужа воспеваю». Да, да, очень хорошо. Вертер носил голубой фрак и желтую жилетку, а Лотта – белое платье с розовыми бантами. Потом сотни молодых людей одевались а ля Вертер. Грустно, что сейчас некоторые носят галстуки, рубашки и чемоданы а ля Бонд и никто не хочет одеваться а ля Богумил или Барбара. Существуют «Ночи и дни»[26], но на самом деле речь идет только о днях, потому что о ночах ничего нет. В церковном хоре мы пели: «Все наши дневные дела», а вы хотели бы, чтобы пели и «Все наши ночные дела», вот это и есть биологический детерминизм. Существует каждодневная жизнь и еженощная копуляция, и в зависимости от того, как это у кого получается, так потом человек решает свои дневные дела. Может быть, вы тайный поклонник культа фаллоса? Скажи мне, как ты копулируешь, а я тебе скажу, кто ты. Вы думаете, что я симулирую шизофрению? Дорогой господин Иорг, если бы я захотел, то делал бы это более или менее профессионально, и вы поставили бы мне прекрасный диагноз. На пятом курсе медицинского института я симулировал даже туберкулез. Легче всего такие вещи делать перед большим специалистом. Обычный врач посмотрел мой снимок и сказал: «Вы здоровы». Простите, а левое легкое? «Ну, да, необходимо сделать компьютерную томографию». И томография тоже ничего не обнаружила. А большой специалист, который в своей преогромной практике видел десятки тысяч снимков и мог иметь свое собственное кладбище, сказал своим ассистентам, доцентам и адъюнктам: «Мне известны случаи, когда и компьютерная томография ничего не обнаруживает, а человек болен туберкулезом». Вот так я получил академический отпуск, слава тебе, Господи. Мой друг-дерматолог часто мне говорит: «С Вассерманом тоже нет абсолютной уверенности. У меня совесть чиста только тогда, когда я у кого-то обнаружу бледные спирохеты». Итак, каждое правило, которое считается идеальным, должно иметь исключение, иначе становится подозрительным. Но мы, люди, стремимся к абсолюту. Нам нужны правила без исключений, опыт, который всегда и в любых условиях подтверждается. В нас сидит маленький чертенок, время от времени он рассуждает так: «Доктор не прав, это ясно. Я знаю дядю. У него все совершенно иначе. Дядя пьет и курит, а живет сто лет». Лавочник говорит своей жене: «Врачи – это банда идиотов. Ты видела когда-нибудь человека, у которого рак легкого? Я вижу горбатых, чахоточных, диабетиков, людей с язвами двенадцатиперстной кишки, но еще никто не показал мне пальцем на улице: „Смотри, там идет Зенек, у которого рак легкого“. Фрейд? Что вы, это все устарело. Теперь необходимо знать Юнга. Хотя нет, он тоже устарел. Хомски, вот кто, милостивый государь. А я вам говорю, что и он не отвечает современным требованиям, потому что мой дядя пьет, курит и живет уже сто лет, вовсе не чувствуя себя одиноким и потерянным. Бог есть, поскольку Вольтер на ложе смерти поверил в него. Бога нет, потому что Вольтер написал „Кандида“, которого я, конечно, читал, и он мне очень понравился. А как ваша простата, господин Иорг? Разрешите, я вложу палец в задний проход. А теперь спойте со мной: „Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та“. Прошу вас встать. Это „Eine kleine Nachtmusik“[27], ее нужно слушать стоя. Только стоя можно понять музыку. Впрочем, возможно, это тоже устарело…