Встречи под звездой надежды - Элина Быстрицкая

С большой болью он мне это сказал…

Признаюсь, я все время надеялась: папа ошибается, прошло уже несколько лет после войны, я чувствую себя вполне здоровой. Увы…

Сегодня я думаю: как жаль, что у меня нет детей. Правда, неизвестно, какими бы они были. И так ныне в этом плане много беды. Ничего ведь не проходит зря, ничего не дается легко. И ничто не остается безнаказанным. У беды есть странное свойство передаваться по наследству. Я не говорю о генетической наследственности, о болезнях. Речь идет о социальных последствиях. Пережитое нами явно сказывается на новых поколениях. Им в наследство досталось не только то лучшее, чем жили мы, но и проблемы в интеллектуальном, культурном развитии, созданные жестокими военными и трудными послевоенными годами.

Об этом я впервые задумалась, когда играла Ксению Румянцеву в фильме «Все остается людям». Да, правильно: все остается людям. Это значит — каждому из нас. Но чувство потери чего-то очень важного неизменно появляется у меня при мысли о детях…

Мои родители прожили в Вильнюсе до самой смерти. Папа временно уезжал: его отправляли служить в Черняховск, потом на Камчатку. Он был человеком совершенно безотказным: куда велели — туда и ехал. Но всегда возвращался в Вильнюс. Мама ездила к нему в Петропавловск-Камчатский, это было как раз в то время, когда на экраны вышла «Неоконченная повесть». Но я еще расскажу об этом…

Конечно, в театре без особого восторга относились к моим частым выездам на съемки. Я понимала дирекцию — актрису приходилось подменять, кого-то вводить на ее роли… Со мною проводились «профилактические беседы», однажды даже в такой беседе прозвучало предостережение.

Но я не могла отказаться от съемок, ибо они словно были окном в другую, более просторную и значимую жизнь. Эти мои слова не должны восприниматься с обидой для Вильнюсского театра — актриса всегда должна желать большего. Застыть на точке первого успеха — значит подрубить свое будущее. Мне было свойственно постоянное недовольство собой, и я всегда довольно скептически воспринимала похвалы в свой адрес. Хотя, не скрою, слышать их было приятно.

К чести для моих литовских коллег того времени скажу, что они относились без зависти к тому, что меня приглашают на съемки и пробы. Просто это было неудобно театру. У меня тоже были свои претензии. Я работала уже три с половиной сезона. За это время вышла на экраны «Неоконченная повесть», и в театр зрители уже ходили «на меня». То есть я стала ощутимо помогать сборам театра. А мне все не повышали зарплату: я, как и вначале, получала шестьсот рублей. Чтобы мои нынешние читатели, когда уже иные деньги, поняли меня, объясню, что это была зарплата самой «маленькой» служащей. У секретарш иных начальников оклады были гораздо выше. И однажды я директору театра сказала: «Что же вы мне зарплату не повышаете, я ведь давно уже у вас работаю». Мне нелегко было решиться на такой разговор, и провела его я как бы мимоходом. Просто я уже устала жить в постоянной нехватке всего, что требуется нормальному человеку, тем более молодой актрисе. Директор невозмутимо ответил: «Еще не время».

Я обиделась. Жить на такие деньги было невозможно, а находиться на иждивении родителей я больше не могла и не хотела. Конечно, я подрабатывала, ездила на киносъемки, но это все от случая к случаю, возможностей что-то заработать было немного. Да и платили «актрисе из Вильнюса» за съемки не очень щедро… И все чаще я задумывалась над тем, что, как бы ни было мне уютно в Вильнюсе, надо думать о будущем.

Две первые главные роли — Тани в одноименной пьесе Арбузова и Ольги в его же пьесе «Годы странствий» — стали для меня как бы пропуском в новый фильм. «Таню» и «Годы странствий» Вильнюсский театр привез на гастроли в Ленинград. Там вскоре меня пригласили на киностудию «Лен-фильм» на кинопробы. Запускался фильм «Неоконченная повесть». Снимал его Фридрих Маркович Эрмлер. Я знала, конечно, что это великий режиссер, и очень хотела сниматься у него. Для этого надо было, как и обычно, пройти пробы. Тогда ведь не брали актрису или актера, как сейчас: режиссер хочет (что касается актрис, то иногда в буквальном смысле), приглашает — и все. Тогда были конкурсы на роль. Я выиграла эту пробу.

К этому времени я заканчивала работу уже во втором своем фильме «“Богатырь” вдет в Марто». Напомню, что в моем первом фильме, «В мирные дни», я сыграла врача, позже мне еще несколько раз приходилось выступать именно в этом амплуа. Роль была никакой, хотя, к моему удивлению, фильм продолжает жить, и его совсем недавно показали по телевидению в годовщину гибели подводного крейсера «Курск». Это ни с чем не сравнимое чувство — увидеть себя на экране совсем юной, словно бы вновь окунуться в давно минувшие времена с их страстями и наивными надеждами.

Но вспомнила я об этом фильме вот почему. Когда Эрмлер посмотрел «“Богатырь” вдет в Марто», он — человек прямой — сказал:

— Если бы я увидел его раньше, ни за что не пригласил бы вас в «Неоконченную повесть».

Я не могла ему объяснить, почему так бледно выгляжу в фильме. А было так… Оператор Шамшурин полез ко мне с поцелуями. И я, отталкивая его, произнесла очень резкие слова. Мне было жутко противно. Такой характер: если человек мне не нравится, так ему лучше ко мне не подходить. Я его со злостью отшвырнула, а он, упираясь, буквально прошипел:

— Я тебя так сниму, что тебя вообще никто и никогда не будет снимать.

У оператора много возможностей показать актрису на экране в очень невыгодном свете. Шамшурин «постарался», и отзыв Эрмлера это подтвердил.

Я страшно огорчилась и лишь позже поняла, что он так своеобразно пошутил. Я была очень доверчивой, и меня часто разыгрывали. Помню, что-то на съемках не ладилось, все в напряжении, какие-то взвинченные, и Эрмлер сказал мне:

— Ну представь, ты одна в доме и собираешься куда-то идти… Что обычно делает женщина в таких случаях?

Я посмотрелась в зеркало, поправила прическу, одернула на себе платье.

— Нет, этого недостаточно, — решил Эрмлер. — Ты одна в доме, понимаешь? Поправь чулок наверху. Проверь, все ли у тебя в порядке…

С большой добросовестностью я выполнила указания режиссера, и на площадке раздался гомерический хохот. Просто заставить меня показать что-либо из того, что непривычно, было невозможно, а вот подобным образом… Были и другие розыгрыши — смешные и не очень, но для меня каждый день работы с Эрмлером, великим режиссером, был счастьем. До него меня на съемках не столько снимали, сколько фотографировали то, что я делаю. Профессия киноактера для меня началась, собственно, с работы у Эрмлера. Я стала понимать, для чего я в кадре и что от меня требуется, почему я такая, а не другая…

Съемки длились полгода. Помню последний съемочный день. Снимали финальный крупный план. Эрмлер сказал:

— Всю свою жизнь, сколько ты будешь жить, ты будешь вспоминать этот день. Сегодня мы сделали тебе прижизненный памятник.

И действительно, фильм «Неоконченная повесть» заканчивается «длинным» кадром, идущим достаточно большое экранное время, — мой крупный план.