Безголовые - Жан Грегор

Накануне Беби Джен приехала к Консу. Она села на кровать, но не стала раздеваться. Конс ничего не сказал. Он просто расплакался. Обхватив голову руками, Конс пробормотал несколько слов в качестве объяснения, хотя на самом деле, с трудом понимая значение слова «психология», был совершенно неспособен адекватно оценить происходящее. Беби Джен промолчала. Она уехала, в этот раз они так и не притронулись друг к другу.

Теперь же Конс рылся в мусорной корзине, которая напомнила ему о непрочности его связи с Беби Джен: он наткнулся на старые кусочки ваты и на пустой флакончик от краски для ногтей. Через некоторое время он нашел выброшенное лезвие и наконец-то смог побриться. Лезвие было еще вполне острое, и Конс порезал себе в нескольких местах щеки и подбородок. Руки молодого человека дрожали, дыхание было учащенным. С какой бы радостью Конс больше никогда не ходил бы на работу. Волоски на шее сбриваться не хотели, он прошелся по ним бритвой один раз, потом второй и еще раз порезался.

Конс был истощен до предела, на работе он чувствовал себя посторонним. Люди разговаривали с ним, кладовщики рассказывали ему о своих пари, но он ни разу не смог выжать из себя улыбки: у него было ощущение, словно он оказался на другой планете.

В полдень Конс сел в машину и поехал в центр города. Обедать он был не в состоянии. Он бросил машину, отправился бродить пешком и случайно наткнулся на оружейный магазин. Конс зашел внутрь и, уточнив у продавца некоторые технические детали, купил револьвер.

Несколько раз во второй половине дня сердце Конса начинало биться учащенно. Стоило ему увидеть Грин-Вуда, рука сама собой тянулась к револьверу, спрятанному в куртке. Но Грин-Вуд, как всегда, был необычайно занят и тотчас же куда-то уходил. Конс тяжело вздыхал. У него в голове возникали тысячи вариантов. В какой-то момент он внимательно посмотрел на Уарнера, но, поразмыслив, решил, что на того нечего было обижаться. Уарнер был всего лишь исполнителем, причем неплохим исполнителем. Время показало, что он даже не склонен злоупотреблять своим положением. В общем, он был пустым, неловким и бестактным человеком, но в глубине души совсем незлым.

Около трех Конс позвонил матери. Та была приятно удивлена. Конс задал ей несколько вопросов, довольно коротких, ответы его как будто не интересовали. Как дела у папы? А твоя спина, тебе уже лучше? Выслушав мать, он повесил трубку. Взял листок бумаги и принялся писать. В течение часа ему ничто не мешало, но потом обстановка резко изменилась. Меретт, сама того не подозревая, своим присутствием ускорила развитие действия. Нужно было, чтобы Меретт видела это, нужно было, чтобы она стала свидетельницей.

Выглядело все так: Меретт с Бобе разговаривали о завершении одного дела. Чуть подальше Равье и Уарнер обсуждали какое-то вчерашнее происшествие, в то время как Грин-Вуд остановился посередине комнаты служащих, болтая с кем-то по мобильному телефону. Условия были идеальными. Конс встал.

Со склада рабочие услышали один единственный сильный хлопок. Но в компании время от времени раздавались звуки и похуже, так что этому никто не удивился. И только минут через двадцать один из кладовщиков сообщил остальным о том, что случилось. На месте трагедии уже толпился народ, приехала полиция, скорая помощь.

— Конс застрелился на глазах у всех, кажется, он встал со стула, попросил тишины, а потом сказал Грин-Вуду: «Я мог бы сказать вам о многом, об очень многом, но думаю, что это ни к чему», а затем приставил револьвер к сердцу и выстрелил…

— Он умер?

— Не знаю…

Больше вопросов рабочие не задавали. Даже Абель, который стоял рядом, и рта не открыл. Только через некоторое время кладовщики сообщили Жуффю, что сегодня, вероятно, работать больше не смогут. Некоторые пошли к зданию торговых служащих, чтобы посмотреть на тело молодого человека. Остальные собрались вместе у прилавка и курили, перебирая свои лучшие воспоминания о Консе.

20

Клочки плоти разлетелись по всему кабинету, они были на факсах, бумагах, телефонах и даже между дверями шкафов. Спустя две недели, хотя уборщики давно уже все вычистили, служащие время от времени продолжали натыкаться на эти настырные кусочки мяса.

Как только коллеги Конса узнали, что он выстрелил себе в сердце, главный орган человеческого тела, многие из них поспешили попрощаться со своим коллегой. Однако сперва в машине скорой помощи, а затем и в реанимации лежавший с развороченной грудью Конс через датчики, соединенные с осциллографами, по-прежнему подавал некоторые признаки жизни, позволявшие утверждать, что ничего еще не решено. Несколько хирургов зашли к нему, чтобы обследовать этого «чудом спасшегося» человека. Они осматривали его со всех сторон и восклицали: «Не может быть, не может быть…» Врачам приходилось констатировать, что пуля сделала свое дело, разрушив тело Конса, но тем не менее он скорее всего будет жить. День за днем хирурги сшивали то, что еще могли сшить. К этому их, без сомнения, подталкивала необходимость быть до конца последовательными в своих поступках: да, в теории подобные случаи приводят к смерти, но раз сейчас этого не произошло, нужно было пытаться что-то сделать.

Врачи суетились вокруг пациента, лежащего с закрытыми глазами; он был в коме, но черты его лица словно бы говорили: «Ему хорошо, он ждет выздоровления». Лицо Конса выражало какую-то особую мягкость, душевное спокойствие — коллеги молодого служащего даже не помнили, когда видели его таким в последний раз, — и невероятное облегчение, наверное, от того, что он больше не принадлежал к миру компании, от того, что он высказал свои мысли и избавился наконец от терзавшего его страха. Он казался весьма довольным этой неожиданной передышкой в работе, его душа парила над телом, и он был счастлив, что ему не нужно давать никаких объяснений, сообщать всем, кто заботился о нем, точную дату окончания этого «отпуска», наконец, счастлив тем, что он может просто хорошенько отдохнуть. Врачи осматривали его, оценивали его состояние, вслушиваясь в мерное пищание электрокардиографа и не подозревая, что этими звуками Конс рассказывает им истории своей жизни, истории, которые никто и никогда не захотел бы слушать.

Меретт первой из коллег Конса пришла к нему в больницу. Постепенно у нее выработалась привычка заходить к нему раз в два или три дня около шести вечера. Теперь покидая по вечерам компанию, Меретт следовала порой по совершенно новому для нее маршруту, и ее мужу приходилось дома все делать одному: он узнал, что такое вечерний поход в магазин, а кроме того, был вынужден ознакомиться со всем содержимым кухонных шкафчиков, разыскивая кастрюли, к которым никогда раньше не притрагивался. Что касается Меретт, то она заходила в палату Конса и, если была одна, принималась с ним разговаривать: очень спокойно, по-матерински, избегая любых тем, которые могли бы его разволновать. Она позволяла себе долгие паузы, что давало ей возможность передохнуть. Ведь после полного рабочего дня вид безжизненного тела молодого служащего, да не простого служащего, а ее коллеги, располагал к глубоким размышлениям.

Меретт старалась держать Конса в курсе всего, что происходило в компании. Как же она плакала вечером после его попытки самоубийства: как же ей было жалко Конса — боже мой, настоящий маленький мальчик! Врачи даже вкололи ей для успокоения морфий. Эти слезы, как признавалась Меретт Консу, позволили ей выплеснуть наружу все то, что приходилось сдерживать в течение стольких месяцев, а особенно ненависть к некоторым типам.