Омуты и отмели - Евгения Перова

– Марин, он хочет в главы районной администрации податься, представляешь?! – сказал Леший, с улыбкой глядя на Толю.

– А что? И подамся! Иначе их не прободать ни за что. Вот ты подумай, что делается: больница местная. Одна на сотню деревень в округе. Единственный доктор тянет на себе чуть не три тыщи больных. Такой мужик – просто герой. И хотят закрыть, сволочи, а? Неэффективно, ты ж понимаешь. Теперь людям придется в районный центр таскаться, а это чуть не восемьдесят километров! И автобус раз в неделю ходит, да и тот, того гляди, отменят.

– Толь, успокойся, ну что ты так болезненно реагируешь.

– Да как не реагировать, когда… За державу обидно, понимаешь?

– Так, может, сразу в губернаторы?

– Да их назначают, а то бы за мной не заржавело.

– Ну, тогда в президенты.

– И больше толку было бы, чем от нынешнего. Только не дадут.

Марина удивлялась Анатолию, который никогда раньше, как он сам говорил, не высовывался и не лез ни в какую политику:

– Но приперло, Марин! Никакого терпения на них не хватает!

Выглядел Анатолий плохо: серый, обрюзгший, угрюмый. После обеда Марина его не отпустила: «Пойдем-ка, поговорить надо». А Леший кивнул: правильно, мол, займись им.

– Марин, ну какие еще разговоры, мне домой надо, там Фрося ждет, – вяло отбивался Толя, но Марина ничего не хотела слышать, взяла его за руку и увела в Лёшкину комнату:

– Подождет твоя Фрося. Ложись-ка. Давай-давай!

– Ну, дождался наконец! В постель укладывает. Что, так соскучилась?

– Спокойно! Ты на приеме у психотерапевта. На что жалуетесь, больной?

– Марин, да ладно тебе! Что ты пристала?..

– Толя, я же вижу, ты еле живой. Я помогу немножко, и все.

– Не надо мне помогать, – испугался Анатолий. – У меня все в порядке!

– Не бойся ты, я к тебе в голову не полезу. Просто поправлю слегка, тебе легче станет справляться – не знаю и знать не хочу, с чем или с кем. Толь, я чужих мыслей без спросу не читаю. Даже у мужа. Так что не волнуйся, все твое при тебе останется.

Марина уже устала всем объяснять, что посторонние мысли для нее вовсе не открытая книга: каждый раз необходимо было некоторое усилие, чтобы «войти» в чужой внутренний мир. Иногда она «слышала» что-то ненароком, как случайный попутчик слышит разговор других пассажиров у себя за спиной, иногда у нее бывали неконтролируемые вспышки ясновидения, а порой Марина знала что-то, сама не понимая, откуда. Например, она была уверена, что Муся до сих пор не переспала с Митей, хотя ни дочь, ни будущий зять не говорили ей об этом ни слова.

Анатолий серьезно посмотрел на Марину, сдвинув брови, потом недоверчиво спросил:

– Ты что, правда Лёшку не контролируешь?

– Правда. Зачем мне это? Я ему доверяю, он мне. Мне своих мыслей хватает, еще чужими заниматься!

– Ну ладно…

Работать с ним было тяжело: он словно сопротивлялся, до конца не доверяя Марине, но потом наконец расслабился и даже задремал. Уезжая, Анатолий прямо на глазах у Лешего обнял Марину и поцеловал:

– Спасибо, сестра. Лёш, не сердись – я из благодарности! Действительно легче стало.

Леший вовсе не рассердился, а тоже Марину поцеловал:

– Ты у меня просто созидательница всеобщего счастья! А то что-то Анатолий смурноват был.

– Ну да, – печально согласилась Марина: «созидательница всеобщего счастья» никак не могла справиться и разобраться сама с собой. Ей казалось, что тот страшный день, начавшийся с приезда Анатолия и Аркаши в деревню, все длится и длится – заботам не было видно конца, напряжение не спадало, а ей так нужна была передышка!

Она теперь все время держала Лешего в своем «луче фонарика», как раньше держала каждого из детей. Марина понимала, что это бесполезно: если что случится, она все равно не поможет, когда он будет далеко. Понимала, но ничего не могла поделать, хотя это отнимало очень много сил, а почерпнуть их было негде: раньше она могла восстановиться, просто прижавшись к Лёшке – его мощная энергия быстро ее «подзаряжала». Теперь Марина боялась, что Лешему от этого станет хуже, а Стивен, который тоже умел ее успокоить и как-то «перезарядить», появлялся редко, занятый своей жизнью. Марина знала, что ей помог бы длительный сон, но боялась «залечь в спячку» и оставить всех без присмотра.

После того как Лёшка оправился от инфаркта, нормальной близости у них так и не было: Марина никак не могла расслабиться, потому что все время прислушивалась к тому, как себя чувствует Леший, и не получала никакого удовольствия вообще, хотя старалась не показывать этого мужу. Но он чувствовал и не понимал, в чем дело. «А ведь сотни женщин так и живут всю жизнь!» – с тоской думала Марина.

Старшие дети выросли, у них была собственная жизнь, и они мало вникали в проблемы матери, хотя, конечно, беспокоились о здоровье отца. Марине казалось: никто не понял, каких усилий ей стоило вытащить Лешего из инфаркта, никто не посочувствовал и не оценил. Да и вообще, никто ее не ценит, все ее заботы воспринимаются как должное.

Вот так, потихоньку растравляя себе душу, она дожила до Мусиного совершеннолетия, и как начала плакать на празднике, так никак и не могла остановиться. Тоска одолевала ее все больше и больше – тоска и страх. Не тот черный ужас, что наваливался на нее в молодости, нет: уже привычная ежедневная серенькая тревога, навязчивая и неотступная, как зубная боль. Как вылечить этот зуб, Марина не понимала.

Конечно, она тщательно скрывала свое состояние от мужа и детей. Совята уже доросли до школы, и Марина, отведя малышей на занятия, возвращалась домой, где оставались только Скороговорка с Лёсиком, уходила к себе и плакала там часами на Лёшкиной кровати, которая была дальше всего от остальных комнат. После того как Стивен съехал от них, на его место перебралась Рита, а в ее бывшей комнате образовалась детская для Совят и Лёсика, так что Марина и Леший остались вдвоем в бывшей Лёшкиной мастерской с раздвижной перегородкой посредине – получились две отдельные спальни.

Наплакавшись, Марина наскоро приводила себя в порядок, шла за Совятами, а вечером встречала мужа и старших детей с улыбкой на лице. Но Лёсик, который был очень чувствителен, заметил и сказал Мусе, что мама почему-то все время плачет, Муся испугалась и пожаловалась Юле, а Юля тут же решительно в это дело встряла. Она позвонила Марине и позвала ее смотреть макет альбома Лёшкиной живописи, который готовила сюрпризом к его юбилею – в августе Злотникову исполнялось пятьдесят пять. И хотя он не хотел признавать эту дату юбилеем – не кругло! – они все уперлись и решили сделать праздник в деревне, а Муся с Митей тут же примазались со своей свадьбой, и Лёшке ничего не оставалось, как согласиться.

Юля уже отметила сороковой день рождения, на который Митя, как и обещал, подарил ей машину – маленький «Шевроле» ярко-зеленого цвета. Юля тут же влюбилась в этого «кузнечика» и водила очень лихо, так что Марина даже боялась с ней ездить и всегда умоляла: «Потише, потише, не увлекайся», – особенно когда Юля ехала с Лёшкой, что бывало довольно часто, потому что Леший сам уже не водил, Марина ему запретила. А возить Лешего, который ворчал, что ему некуда девать ноги в этой кастрюльке, Юле приходилось чуть не каждый день: «Галерея Алексея Злотникова» теперь принадлежала ей. Анатолий сделал этот подарок от имени Милы. Юля удивилась, но приняла дар и включилась в работу с такой страстью, какой и сама от себя не ожидала. Издание альбома тоже было ее идеей, и хотя Марине не хотелось никуда идти и ни с кем общаться, даже с Юлей, та настояла на своем: