Дело о полку Игореве - Хольм ван Зайчик

— Котик… Да, так вот. Младший сын, вполне благополучный, уже в возрасте, когда надевают шапку[29]. Старшему под тридцать, он давно живет своей жизнью, в прошлом году занял видную должность в Сибирском улусе. Сейчас спешно выправляет траурную отставку… Блестящий, ничем не замутненный послужной список верного сына страны. Спокойная, счастливая семейная жизнь.

— И вдруг ни с того ни с сего — в окно… — задумчиво проговорил Баг, подливая другу чай. — Чертовски подозрительно. — Он достал сигарету. — Кот тебе не мешает?

— Нет, — улыбнулся Богдан, — он такой… уютный.

Судья Ди лениво сверкнул на Богдана зеленым глазом.

Установилось молчание.

— Относительно резкой смены точки зрения на налоговую челобитную ничего не удалось выяснить? — осторожно спросил Баг.

Богдан отрицательно качнул головой. Потом сказал:

— Взял да и сменил. Вот и все.

— А бывшие единомышленники?

— Удивились, — нехотя проговорил Богдан, поглаживая Судью Ди, который тем временем совсем расслабился у него на коленях: свесил лапы и стал издавать подобное гудению трансформаторной будки мурлыкание. — Один перестал обмениваться с ним поклонами… Иные же в восторге от его искренности. Вот и все… Для сторонников челобитной — большая победа, конечно. Дан народовольцев стараниями Ртищева теперь склоняется голосовать положительно.

Баг помолчал.

— Чего-то мы не понимаем… Что-то пропустили.

— Или еще не нашли? — Богдан поднялся и медленно прошелся по комнате. — Или не там ищем?

Баг помолчал сызнова. Потом сказал без улыбки:

— Вот я тебе сейчас смешное расскажу. Мой сосед, Елюй — помнишь?

— Как не помнить? Это которому ты в свое время стул седалищем расколотил в назидание…

— Именно. Он, кажется, окончательно заучился. Мы с ним гимнастику вместе делали, а после смотрю — он вроде побеседовать хочет. Ну, ладно, думаю… Так он говорит, только что новости по телевизору показывали… он их, оказывается, всякий раз смотрит, заинтересовался пару седмиц назад политикой — хотя, казалось бы, накануне экзаменов-то какая политика? Ну, Гуаньинь с ним. И вот сегодня он услыхал, что приятеля моего по Асланіву, блаженного суфия Хисм-уллу нынче ночью задержали за нарушение общественного спокойствия. Тут, неподалеку, в Утуновом Бору. В Александрию, говорит, спешил, ехал на попутных повозках, заодно водителей вразумлял… на свой манер. Водители, конечно, подали жалобу.

— Уж конечно! Сколько я помню то, что ты о нем…

— …Составили членосборный портрет, а тут и сам Хисм-улла в пригороде появился… Его под руки — а он говорит, видение, говорит, мне было, нестроение в столице начинается… И тут же кадр, Елюй сказал, сменили, и пошло про новостройки. Но он-то со мной не про суфия поговорить хотел, просто к слову вспомнил, о нестроении — все, мол, одно к одному. Он про Ртищева поговорить хотел.

Богдан подобрался.

— И что он знает о Ртищеве?

— Вот то-то и оно. Странно, он сказал, что только один Ртищев самоубийством жизнь покончил. Представляешь? Я, конечно, удивился, спрашиваю: да что ж тут странного? Наоборот, странно, когда благополучный человек в полном расцвете сил, истово служащий родной стране, вот так с собой поступает.

— И что же он тебе ответил?

— О, я же говорю: заучился наш сюцай! — Баг махнул рукой. — Конечно, перед экзаменами такое напряжение, кто хочешь заговариваться начнет… Он и говорит: от обиды, говорит, в этой стране любой русский вполне может покончить с собой. Вот так вот. Я даже, честно сказать, растерялся. Совсем не о том с ним говорить думал… Но спрашиваю: в каком смысле? А он: русские-де в Ордуси самые несвободные, их все гнетут и унижают, видишь ли. Для величия и единства Ордуси они постарались и продолжают стараться больше всех — а где благодарность? Пора, мол, их освободить. И он, Елюй-то, все для этого сделает.

— От кого освободить? — поинтересовался Богдан. — И потом… Елюй — разве русский?

Баг пожал плечами:

— Конечно, нет! Просто какая-то нелепица. Я его о том же спросил. Извините, мол, сюцай, но вы-то из Ханбалыка, древнего рода, так откуда ж вы это взяли? А он в ответ: знает, мол, прочитал. Что же до его собственной национальности — то какая разница? Ему, мол, даже удивительно немного, что я задаю подобные вопросы… ведь русский — это не национальность, это особое состояние души. Понял, драг еч? — Баг несколько искусственно рассмеялся.

— Ну и ну! — пробормотал Богдан, поправляя очки. — И где же он такого начитался?

— Извини, я не успел выяснить — с минуты на минуту тебя ждал. По-моему, он перезанимался просто, под надзором-то Судьи Ди. Тот с любого три шкуры сдерет.

Кот на коленях у Богдана, поняв, что речь идет о нем и о его наставнических способностях, поднял голову, открыл пасть и протяжно, жутковато зевнул.

— И потом… Я вот представил тебя, такого обиженного, понимаешь, такого угнетенного… Ты же, как я мыслю, русский?

— Конечно, — ответил минфа Оуянцев-Сю. — Вполне.

— Обижаешься на меня, нерусского? Или, скажем, на… не знаю даже. На Раби Нилыча твоего?

— Угу, — проговорил Богдан. — Каждый вечер зубами скрежещу. Полночи ворочаюсь, спать не могу от угнетения.

— Вот-вот! У меня настроение — три Яньло, а все ж таки, понимаешь, чуть не засмеялся. Только кивнул для вида. Мало ли у молодежи завихрений. Посвободней стану — буду уделять ему побольше внимания. Парень он хороший, хоть и с закидонами… — Баг был излишне многословен, говорил в несвойственной для себя расплывчатой манере, и Богдан понял наконец, что друг не решается о чем-то сказать, о чем-то важном, о чем сказать совершенно необходимо — и потому, сам возможно того не сознавая, тянет время.

— Так и что? — несообразно перебив друга, спросил Богдан.

Баг осекся.

— Да ты понимаешь… — проговорил он, глядя в сторону. — Под конец он мне коротенько и небрежно, как о вещи само собой разумеющейся, сообщает: я уверен-де, что такие самоубийства только начинаются. И тут ты в дверь позвонил.

Некоторое время друзья молчали.

— Типун ему на язык! — в сердцах выругался Богдан потом и тут же испуганно перекрестил себе рот. — Прости, Господи…

На столе запиликал телефон.

— Да, Лобо. Слушаю. Да… Где? Понял. Еду. Ничего не делайте. — Баг положил трубку. — Ну вот, — сказал он Богдану. — Елюй накаркал.

Баг остановил цзипучэ на углу улицы Крупных Капиталов и Лекарского переулка. Отсюда хорошо была видна цепочка вэйбинов, отсекающая толпу от огромной серой спасательной подушки, вздувшейся до уровня первого этажа — страховка на случай падения.