Ясновидец Пятаков - Александр Бушковский

Этот вариант, скорее всего, настолько ожидаем врагом, что, пока открываются автоматические ворота, его уже нейтрализуют. Есть и другие варианты.

В ремонтной яме гаража под трапом пола у Чингисхана была замаскирована крышка небольшого люка. Люк вёл в траншею, вырытую экскаватором ещё при заливке фундамента дома и позже спрятанную хозяином в газоне под бетонными плитами и слоем дёрна. В полусогнутом виде по ней можно было добраться до канализационного колодца, а из него – вылезти наружу. До ночи Лёха просидел в этом колодце, дыша сточной канавой и радуясь тому, что происходит, и тому, что он жив. Он слышал гул и треск горящего дома, слышал, как дом рухнул, как рычали пожарные машины и кричали пожарные.

Вечером, после того как гора углей на месте его бывшего дома пропиталась водой до самой земли, вокруг пожарища образовалось чёрное болото. Пожарные расчёты, вырвав вздутые огнём ворота гаража и пролив из своих водомётов его обугленные внутренности, уехали. Ничего не найдя на пепелище, уехали и полицейские. Чингисхан дождался темноты и полной тишины, вылез наружу и через лес дошёл до автодороги.

На этом он закончил свой рассказ, и пока я больше ничего не знаю о его последующей жизни.

9

До больницы врагов у Гаврика не было. Никто его всерьёз не воспринимал. Ни жена, ни плотники из бригады, в которой он работал, ни прихожане той церкви, куда он ходил иногда по воскресеньям. Ну кроме той суровой тётки, что вытащила его из запоя. Соседи по подъезду и узнавали-то его не всегда.

О жене я уже немного рассказал. Она как убежала звонить Эдику Кудрявцеву, так больше и не появлялась. Возможно, дозвонилась. Кроме того, она же слышала от шефа, что муж о ней всё знает и почему-то всё прощает. Тут и смысла нет на глаза показываться. Живи себе дальше, раз такая удача!

Двое из его бывшей бригады зашли вчера проведать, но меня при этом не было. Шеф сказал, приличные люди, подбодрили, пошутили, сока-яблок принесли. Яблок! Сдаётся мне, в его устах «приличные» означает «так себе». Оказывается, Гаврик там уже лет десять проработал, а они отчества его не знают. У них вечная текучка, бригадиры меняются, состав тасуют, один только Гаврик незаметный и безотказный, да ещё с машиной. И работник, говорят, рукастый.

Но без врагов – это только до больницы.

А тут, в больнице, всё стало меняться. После того как шеф пообщался с женой нашего больного, мы вернулись в палату и перестали слышать его мысли. Причём не сразу и по очереди. Меня Гаврик словно отключил, видно, дал отдохнуть и прийти в себя. В голове стало пусто и легко. Чингисхан же ещё с полминуты молча и неподвижно постоял с ним рядом. Должно быть, мысленно о чём-то говорил. Затем снова вывел меня в коридор и отправил домой, напутствовав такой речью:

– Миша! То, что мы сейчас узнали, у меня в голове пока не умещается. Боюсь, что и у вас тоже. Ясно одно: это надо пережить и как следует обдумать. Ступайте, помыслите и завтра приходите. Будем решать, как действовать дальше. Только никому пока ни слова, не то обоих нас переместят в другую клинику. А мне сейчас ещё придётся поговорить с нашим завотделением. Гавриил попросил. По поводу Витюши.

– А что такое? – Я уже собрался уходить, но почувствовал неясную тревогу.

– Гавриил мне показал: у Витюши опухоль в желудке. Надо как-то убедить заведующего обследовать Виктора.

– Так пусть Гавриил заведующему и покажет! – Я заметил, что мы с шефом не сговариваясь стали называть Гаврика полным именем.

– Он не хочет ему открываться. Стесняется. Боится напугать.

– Интересно. Нас с вами, шеф, он не стесняется и напугать не боится, а доктора…

– Мы с вами, Михаил, оказались рядом в напряжённый момент, и ему пришлось нам довериться, а доктор – учёный. Может не услышать. Или отреагировать не так.

– А что вы ему скажете? Откуда вы узнали, что у этого Витюши в желудке? Врать-то нельзя, вы лучше меня знаете!

– Попробую сначала Витю убедить, чтобы он сам к доктору обратился. Виктор ведь заметил, что я услышал Гавриила. Подумал, правда, что это я от сотрясения.

– А если…

– Всё, Миша, ступайте! Вам и без этого есть о чём подумать. До завтра.

И Чингисхан без чрезмерного давления пожал мне руку.

Домой мне добираться далеко, но я решил идти пешком. Раньше я был уверен, что на ходу лучше думается. Особенно с грузом на плечах. Бредёшь себе монотонно или энергично шагаешь, вынашиваешь мысль или выхаживаешь. С каждым шагом она, как заготовка деревянная под наждачной бумагой, становится всё глаже и удобнее, всё более похожа на игрушечного зайца. Если же долго идти безлюдными местами, кромкой леса или тропочкой в горах, можно, например, дословно вспомнить «Мцыри», которого читал когда-то однажды в школьной хрестоматии.

Однако не на этот раз. Сейчас необъятное размышление, семя которого проникло в мою голову из больничной палаты, представилось мне баобабом, внезапно выросшим среди карликовых берёз полярной тундры и пустившим корни сквозь вечную мерзлоту до самого ядра земли. Крона его, в которой гнездятся птицы, не видна в облаках, а ствол не обхватить и целым племенем моих пигмейских мыслей. Тем более не перерубить его их каменными топорами. Измочалишь разве что кору… Сказано ведь русским языком: никакого художества! Тем более такого бестолкового. Так куда же меня понесло?

Я остановился, осмотрелся. Кругом зима, вечерний город. Горят почти все фонари вдоль моего проспекта, но многие окна в домах уже погасли. Звуки придавлены медленным снегом. Прохожих мало, как и машин. Из этой точки пространства и времени всё, что привиделось в больнице, кажется мне мутным сном. Давай, Медвежонок, по-честному. Чего ты так испугался? От чего напрягся, чему поверил? Найди слова!

Испугался ты реальности того, что показал тебе Гаврик, того, что ты понял: так оно и есть. Через свою сломанную голову и треснувшую спину этот Гаврик вдруг установил связь с чем-то более реальным, чем зимний город, снег и фонари, машины и прохожие. Предупредил тебя, что за спиной обрыв, и оглянуться нельзя – засосёт и утянет за край.

Но что же там страшного, за этим краем? Неужели есть что-то хуже боли и страха смерти? Теперь ты точно знаешь, что есть. Это… Это… Ну скажи хотя бы сам себе, Миша, осмелься! Это отсутствие веры. Утрата надежды. Бесконечное падение с обрыва, когда исправить ничего нельзя. А ещё промозглый стыд, заполнивший ту пустоту внутри тебя, где могла быть