Зловещее проклятие - Виталий Гладкий

– Нет, все хорошо. Жива и здорова.

– Тогда я не понимаю цели вашего визита.

– В тот вечер, когда у Ариадны Эрнестовны отмечали день рождения, кто-то похитил драгоценности из ларца.

– Драгоценности? Из ларца? – переспросил Ольховский в недоумении. – Какого ларца? У нее шкатулка. Я точно знаю.

– Разве вы никогда не видели ларца?

– Помилуй Бог, впервые слышу…

Изумление Ольховского было искренним, в этом Дубравин почти не сомневался.

Почти не сомневался…

– Постойте, постойте…

В голову Ольховского пришла новая мысль.

– Это значит… значит, вы меня считаете вором? Не так ли?

– Я этого не сказал.

– Но подумали.

Ольховский саркастически улыбнулся.

– И правильно. Подозрительный тип, опустившийся дальше некуда. Как это, по-вашему – бомж? Или что-то в этом роде. Ну что же, я готов идти.

Он поднялся.

В старом свитере, заношенном на локтях до дыр, взлохмаченный, Ольховский смахивал на тощего, встревоженного гуся: такой же длинношеий, большеносый, с округлившимися глазами серого цвета.

– Куда? – спросил Дубравин.

– Как – куда? С вещами – и на выход. В кутузку.

– Кутузки, Владислав Генрихович, еще в революцию переименовали. У нас это называется по-другому.

– Но суть та же.

– Почти. Но с чего вы взяли, что я вас в воры записал?

– Так ведь больше некого. Все остальные такие положительные…

– Это уж позвольте мне определять. С вашей помощью, кстати.

– С моей? Не понимаю…

– Вы проходите по делу как свидетель.

– И что же я должен засвидетельствовать?

– Ответить на мои вопросы. Только честно. Да вы садитесь.

– Хорошо, попробую…

Ольховский снова сел, закурил.

– Не возражаете?

– Вы у себя дома.

– Дома? Была у пса конура…

Ольховский захрустел необычно длинными и гибкими пальцами.

– Наш разговор я бы хотел записать, – сказал Дубравин.

И включил диктофон.

– Пожалуйста, – ответил Ольховский.

– В начале нашего разговора я спросил: не были ли вы на дне рождения у вашей бывшей жены. Вопрос я задал не зря, хотя мне было известно, что вас туда не приглашали.

– Тогда зачем…

– А затем, что вам нужно ответить на следующий вопрос: где вы были в тот вечер примерно с восемнадцати до двадцати трех часов?

– Вот уж чего не помню…

– Это очень важно, Владислав Генрихович, очень. Для вас. И для меня тоже. Подумайте.

– Почему важно?

– Чтобы окончательно и бесповоротно отмести все подозрения в ваш адрес.

– Значит, все-таки они имеются?

– Несомненно. Пока вы не докажете свое алиби, – жестко сказал Дубравин, глядя в упор на Ольховского.

– Попытаюсь…

Он достал из записной книжки календарик.

– Это какой день был? Суббота… Так… Где мой график? Есть… Что ж, мне повезло. В тот вечер, с восемнадцати до полуночи я играл в ресторане. Засвидетельствовать, что я говорю правду, могут многие. Проверьте.

“Обязательно, Владислав Генрихович, – подумал Дубравин. – На том стоим…”

А вслух спросил:

– У вас имеется ключ от прежней квартиры?

– Конечно. У меня там комната.

– Вы, случаем, его никому не давали? Не торопитесь отвечать, хорошо подумайте.

– И думать нечего. Не давал. Чего ради?

– Тогда, возможно, кто-то воспользовался им без вашего разрешения?

– Трудно сказать…

Ольховский задумался.

– Пожалуй… Нет, вряд ли.

– Скажите, кто-нибудь знал, что у вас есть этот ключ?

– Многие.

– А конкретно?

– Что, всех перечислить?

– Желательно…

Фамилий было около десятка, и Дубравин только вздохнул про себя: ой-ей, работенка предстоит – будь здоров. Снова лабиринт.

– Посмотрите, Владислав Генрихович.

Майор достал из кармана фонарик, который передала ему Ольховская, и положил на стол.

– Это ваш?

– Нет, не мой.

Ольховский взял фонарик и с интересом принялся рассматривать.

– Занятная вещица…

– А вы ни у кого, случаем, такого фонарика не видели?

– Знаете, мне кажется, что… Или я ошибаюсь…

Дубравин заволновался: неужели?! Если бы…

– Не могу вспомнить…

Ольховский наморщил высокий лоб с небольшим шрамом над левой бровью.

– Нет, не могу. Где-то, когда-то… Нет.

– Может, у бабушки вашей бывшей жены?

– Бывшей… – поморщился Ольховский.

Похоже, это слово его раздражало.

– Нет, только не у Софьи Леопольдовны. Мы с нею были не в ладах, и я никогда не входил в ее комнату.

– Как это важно, если бы вы только знали…

Надежда все еще не покидала майора.

– Вспомните… – едва не взмолился он.

– Простите, но…

Ольховский развел руками.

– Увы… – сказал он с огорчением.

Дубравин разговаривал с Ольховским еще минут десять.

А затем, простившись и оставив ему номера своих телефонов, служебного и домашнего, на случай, если тот все же вспомнит, кому мог принадлежать фонарик, возвратился в управление.

Буфет уже был закрыт, и майор, с трудом вымолив у буфетчицы несколько бутербродов с колбасой и бутылку минеральной воды, отправился в свой кабинет, где и просидел над бумагами до половины восьмого.

Белейко сегодня отсутствовал – он был в дежурной следственно-оперативной группе.

Оторвал Дубравина от канцелярской работы телефонный звонок.

– Дубравин у телефона. Ты, Бронек? Да… Что?! Убита?! Не может быть! Точно? Ах, черт! Дождался. Нет, это я себе… Выезжаю.

Майор уронил телефонную трубку на рычаги и сморщился, будто собирался заплакать. На душе и впрямь было так скверно, что хотелось закричать, что-то разбить, разорвать…