Конформист - Альберто Моравиа

С острым чувством отвращения Марчелло украдкой наблюдал за всеми этими людьми. С ним так случалось всегда: он думал, что он нормальный, такой же, как все, когда представлял себе абстрактную толпу как одно большое войско, объединенное общими чувствами, взглядами, целями, и тогда приятно было ощущать себя его частичкой. Но едва из этой толпы начинали выделяться индивидуумы, иллюзия нормальности разбивалась об их различия, он не узнавал себя в них полностью и испытывал одновременно отвращение и отчужденность. Что было общего между ним и тремя подозрительными вульгарными типами, между ним и уличной девкой, между ним и убеленным сединами старцем, между ним и измученной, со всем смирившейся матерью? Ничего, кроме отвращения и жалости. "Клеричи", — раздался голос служителя. Он вздрогнул и встал. "Первая лестница направо". Не оборачиваясь, Марчелло направился к указанному месту.

Он поднялся по широченной парадной лестнице, в центре которой змеился красный ковер, и, преодолев второй лестничный марш, очутился на просторной площадке, куда выходили три большие двустворчатые двери. Он подошел к одной из них, открыл ее и оказался в полутемной гостиной. Там стоял длинный массивный стол, на нем, в середине, — глобус. Марчелло прошелся по гостиной, ей, вероятно, не пользовались, о чем свидетельствовали притворенные оконные ставни и зачехленные диваны, выстроившиеся вдоль стен.

Он открыл одну из многочисленных дверей и попал в узкий темный коридор, заставленный двумя рядами застекленных шкафов. В глубине коридора виднелась приоткрытая дверь, через нее просачивался свет. Марчелло подошел к двери и, поколебавшись, слегка толкнул ее. Им двигало любопытство, он хотел найти служителя, чтобы тот указал ему нужную комнату. Заглянув в щелку, он понял, что, по всей видимости, ошибся дверью. Перед ним вытянулась длинная узкая комната, освещенная мягким светом, лившимся из затянутого желтым окна. У окна стоял стол, за столом, спиной к окну, в профиль, сидел молодой дородный мужчина с широким тяжелым лицом. У стола, спиной к Марчелло, стояла женщина, одетая в легкое платье с большими черными цветами, на ней была широкополая черная кружевная шляпа с вуалью. Она была очень высокая, тонкая в талии, но широкоплечая, с пышными бедрами; Марчелло обратил внимание на ее длинные ноги с узкими щиколотками. Она наклонилась к столу и что-то тихо говорила мужчине, который слушал ее сидя, не шевелясь, глядя не на нее, а на свою руку, лежавшую на столе и поигрывавшую карандашом. Потом женщина встала рядом с креслом, напротив мужчины, лицом к окну, прислонившись к столу спиной и приняв более непринужденную позу. Черная шляпа, надвинутая на глаза, мешала Марчелло разглядеть ее лицо. Она чуть помедлила, потом, изогнувшись и приподняв ногу, словно склонялась к фонтану и пыталась поймать ртом струйку воды, неловким жестом приникла губами к губам мужчины, который позволил поцеловать себя, не шелохнувшись и ничем не показав, что поцелуй был ему приятен. Женщина откинулась назад, закрыв лицо свое и мужчины широкими полями шляпы, потом пошатнулась и потеряла бы равновесие, если бы мужчина не удержал ее, обхватив за талию рукой. Стоя рядом со столом, она заслоняла сидящего мужчину, возможно, она гладила его по голове. Мужчина по-прежнему обнимал ее за талию, затем объятие ослабло, и жирная, грубая рука, словно влекомая вниз собственной тяжестью, скользнула на ягодицы женщины и застыла на них с растопыренными пальцами, словно краб или паук, замерший на гладкой шарообразной поверхности, за которую трудно ухватиться. Марчелло прикрыл дверь.

Он вернулся коридором обратно в гостиную с глобусом. То, что он увидел, подтверждало репутацию распутника, которой пользовался министр, потому что мужчина, сидевший за столом, был именно министр, и Марчелло сразу узнал его. Но вот странно: несмотря на то, что сам он был сторонником строгой морали, увиденное ничуть не поколебало его убеждений. Марчелло не испытывал никакой симпатии к министру, светскому человеку и бабнику, более того, тот был ему антипатичен. И вторжение любовных забав в дела служебные казалось Марчелло в высшей степени непристойным. Но все это никоим образом не подрывало его политических убеждений. Бывало, достойные доверия люди рассказывали ему, что те или иные важные персоны воруют, что они некомпетентны или используют политическое влияние в личных целях. Он воспринимал эти сообщения с почти угрюмым безразличием, словно они его не касались: с того момента, как раз и навсегда сделал свой выбор, Марчелло не собирался менять его. Впрочем, он чувствовал, что подобные вещи не удивляют его, потому что он предвидел их заранее, рано познав самые низменные свойства человеческой натуры. Но прежде всего Марчелло чувствовал, что между верностью режиму и твердыми моральными принципами, определявшими его собственное поведение, не было никакой связи: причины его верности были основательнее любых моральных критериев, и ее не могла поколебать ни рука, оглаживающая женское бедро в государственном учреждении, ни воровство, ни любое другое преступление или ошибка. Он не мог бы сказать точно, каковы были эти причины: между ними и его мыслью непроницаемой преградой стояла его неизбывная грусть.

Невозмутимо, спокойно, терпеливо Марчелло подошел к другой двери гостиной, увидел еще один коридор, вернулся назад, толкнулся в третью дверь и наконец оказался в приемной, которую искал. Люди сидели на диванах, расположенных вдоль стен, у двери стояли швейцары в галунах. Он тихо назвал одному из швейцаров имя чиновника, которого хотел увидеть, и сел на один из диванов. Чтобы скоротать время, Марчелло снова развернул газету. Сообщение о победе в Испании было напечатано через всю страницу, и он заметил, что ему это было неприятно как свидетельство дурного вкуса. Он перечитал заметку, набранную жирным шрифтом и извещавшую о победе, и перешел к длинной корреспонденции, напечатанной курсивом, но почти сразу бросил читать — так раздражал его манерный и притворно-грубоватый стиль специального корреспондента. Марчелло задумался над тем, как бы он сам написал подобную статью, и с удивлением обнаружил, что если бы это зависело от него, то не только статью об Испании, но и все прочие аспекты режима, от самых незначительных до самых важных, были бы совершенно другими. В действительности в нынешнем режиме почти все ему решительно не нравилось, тем не менее он сделал свой выбор и должен был остаться ему верен. Он снова развернул газету и проглядел другие сообщения, тщательно избегая статей патриотических и пропагандистских. Наконец оторвал глаза от газеты и огляделся вокруг.

В приемной в тот момент кроме него находился только пожилой бородатый господин с круглой седой головой и наглым, хитрым, алчным выражением лица. Он был одет в светлый спортивный пиджак молодежного покроя с разрезом сзади, на груди красовался яркий галстук, на ногах были большие башмаки на резиновом ходу. Старик делал вид, что в министерстве он — свой, прохаживался взад и вперед по залу, с непринужденным и шутливым нетерпением обращался к почтительным швейцарам, неподвижно стоявшим у дверей. Потом одна из дверей открылась, и появился человек среднего возраста, лысый, худой, несмотря на выпирающий живот, глаза его тонули в больших черных глазницах, бледное осунувшееся лицо с заостренными чертами отличалось живым, умным, скептическим выражением. Старик тут же направился к нему с восклицанием шутливого протеста, вошедший поприветствовал его церемонно и почтительно. Старик взял бледнолицего не под руку, а прямо-таки обнял за талию словно женщину и, шагая рядом с ним по залу, начал что-то тихо и быстро ему нашептывать. Марчелло рассеянно наблюдал за этой сценой и вдруг с удивлением почувствовал, что непонятно почему испытывает к старику безумную ненависть. Марчелло знал, что совершенно неожиданно и в силу самых разных причин, подобно чудищу, выныривающему на поверхность неподвижного моря, сквозь мертвящую оболочку его обычной апатии вдруг прорывались приступы ненависти. Всякий раз он удивлялся этому, словно открывал неизвестную черту своего характера, противоречащую всему, что он знал о себе и в чем был уверен. Он, например, чувствовал, что легко мог бы убить этого старика или заставить кого-нибудь убить его. Почему? Возможно, потому, что скептицизм — порок, который Марчелло ненавидел всего сильнее, — ясно отпечатался на багровой физиономии старика. А может, потому, что на пиджаке был сзади разрез, и когда старик клал руку в карман, то фалда приподнималась и становились видны брюки, обвисшие и слишком широкие, что производило отталкивающее впечатление и напоминало манекен в портновской витрине. Как бы там ни было, Марчелло ненавидел его, и ненависть была так сильна, так невыносима, что он предпочел погрузиться в чтение газеты. Когда он снова поднял голову, старик и его собеседник исчезли, зал был пуст. Вскоре к Марчелло подошел швейцар и прошептал, что подошла его очередь. Марчелло встал и пошел за швейцаром. Тот открыл одну из дверей, и Марчелло оказался в просторной комнате, где стены и потолок были расписаны фресками, в глубине стоял стол, заваленный бумагами. За столом сидел бледнолицый, которого Марчелло видел в зале. Рядом с ним находился еще один человек, его Марчелло хорошо знал, это был его непосредственный начальник по секретной службе. При появлении Марчелло бледнолицый, бывший одним из секретарей министра, встал. Второй, напротив, остался сидеть, поприветствовав Марчелло кивком головы. Этот второй, сухой старик с внешностью солдафона, с багровым, словно выскобленным из дерева лицом, с такими черными и жесткими усами, что они казались фальшивыми, как на маске, являл собой полную противоположность секретарю. Марчелло знал, что это был честный, верный, непреклонный служака, привыкший не рассуждать, ставивший то, что считал своим долгом, превыше всего, даже превыше совести. Тогда как секретарь, насколько помнил Марчелло, был человеком более современного и совершенно иного пошиба: честолюбивый скептик, вращающийся в свете, склонный к интригам и проявляющий при этом жестокость, не сдерживаемый никакими профессиональными или нравственными обязательствами. Естественно, что все симпатии Марчелло были на стороне старика, еще и потому, что, как ему показалось, в этом красном исхудалом лице он угадывал ту же мрачную меланхолию, что так часто одолевала его самого. Возможно, полковник Баудино, как и он, тоже видел противоречие между непоколебимой, почти не рассуждающей преданностью и многими прискорбными сторонами повседневной жизни Но может быть, подумал Марчелло, он заблуждался и, как это бывает, из симпатии приписывал своему начальнику собственные чувства, надеясь, что не он один испытывает их.