На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте - Михаэль Брюннер

Б. Брехт

Когда в украинской деревушке со своим неисправным танком мы ждали тягача, вместо командира взвода в наш экипаж 1241 — го командиром был назначен тот самый унтер-офицер, проделавший трюк с мылом, который в дальнейшем будет именоваться «Свиньей». Теперь начинается следующая глава. В нашей украинской хате, где мы квартировали, хозяйкой оставалась одна молодая женщина. Все мужчины, бывшие в доме, или бежали, или были угнаны в Германию. У этой женщины был поросенок — это была ее частная собственность, как колхозницы. Наряду с хатой, платьями и некоторыми кухонными принадлежностями это было единственное, чем она располагала. Другой собственности мы у нее не видели. Когда прибыл тягач, взял на буксир наш танк и мы приготовились к маршу, унтер-офицер дал приказ забрать с собой поросенка. Этот приказ поразил меня как удар. За последние дни у эсэсовцев мы замечательно и более чем достаточно поели.

— Зачем еще этот мелкий поросенок? — Я буквально умолял унтер-офицера оставить хотя бы поросенка. — Ты не можешь так поступить, отобрать у женщины последнее, что у нее есть.

Речи о неповиновении приказу не было, поскольку унтер-офицер, как «более старший», приказал:

— Свинья поедет с нами! — И сам потащил поросенка к тягачу.

В Кировограде поросенка забили, и весь экипаж его с удовольствием съел. Меня можно упрекнуть в непоследовательности, поскольку я тоже участвовал в том обеде. Но это было своеобразным «шагом в ногу». Поросенка все равно «реквизировали», забили и зажарили. И если его ели все, то почему я должен был отказаться? Вот так всё просто было на войне. Но это меня раздражало. После того, как жареную свинью съели, унтер-офицер приказал нам нарубить дров. Это было уже издевательством, потому что дров у нас было достаточно. Просто он всегда и везде должен был показать свой чин.

Но «свинья» в форме был очень хорошим организатором. Пока мы рубили дрова, наш «евин» приехал на новом автомобиле «Опель-олимпия» с полным баком. Машина поблескивала свежей краской серого полевого цвета. И унтер-офицер ее нам представил: «Моя машина!» Его машина? Как легковой автомобиль Вермахта мог стать его машиной? Однажды он приехал на «своей машине», груженной почти десятью канистрами с бензином, и приказал мне ехать с ним. Поездка продолжалась несколько километров до маслобойной фабрики. Когда мы к ней подъехали, я получил приказ, и только сейчас понял, зачем он меня взял: он поручил мне роль грузчика, которую для себя, как унтер-офицера, считал зазорной. «Мое дело — отдавать приказы». По приказу я отнес канистры на фабрику, а вместо них отнес в машину соответствующее количество канистр с растительным маслом. Этот эпизод остался бы просто доказательством его особого организаторского таланта, если бы целью такого обмена было обеспечение подразделения продовольствием, которое у нас часто было довольно скудным, хотя без бензина танк бы не поехал. Но нет, подсолнечное масло он «организовал» лично для себя, чтобы потом проворачивать делишки с обменом или чтобы позднее отправить его домой.

Можно рассказать еще об одном деле «Свина». Наш танк вместе с остальными поврежденными танками был погружен на поезд и был готов к отправке в Германию, чтобы там пройти ремонт. «Свину» удалось получить разрешение на то, чтобы рядом с поврежденным танком на платформу поставили и «его» машину. Но к этому времени в машине не осталось места даже для пассажира рядом с водителем. Вся она была забита всевозможным продовольствием. Там на полу стояли оставшиеся канистры с маслом, копченые колбасы рядами были подвешены под крышей. Сначала эта «машина с продовольствием» нас не интересовала. Во время несения караула на остановках мы следили за ней точно так же, как за поврежденным танком и другими вагонами. Запомнился проходивший мимо состава русский, сказавший нам на ломаном немецком: «Морген руссе — хир» («Завтра русский здесь»), — и попросил отдать ему брошенную шинель. Она была вся запачкана кровью, видимо, ее выбросили из лазарета. Потом поезд пошел на запад, и мы стали мечтать о родных местах. Экипаж 1241-го ехал тем же поездом в теплушке. На какой-то станции нас застал приказ, что дальше с эшелоном отправится только унтер-офицер. Остальные члены экипажа должны пересесть на поезд, идущий в противоположном направлении. Нам предстояло ехать на фронт под Никополь, куда к тому времени была переброшена 24-я танковая дивизия. С вытянувшимися разочарованными лицами, из-за того, что не удалась поездка на родину, мы попросили у унтер-офицера, вытянувшего более счастливый билет, дать нам в дорогу что-нибудь съестного из его «колбасного» автомобиля. В ответ мы услышали:

— Вы ничего не получите!

Это было сказано тем же знакомым нам тоном, что и «Свинья поедет с нами!».

— Дай нам хоть немного колбасы! — попросили мы, так как некоторые из колбас особенно аппетитно висели перед самым нашим носом за автомобильным стеклом. Но он снова грубо отшил нас:

— Нет! Ничего не получите. Ни единой колбаски!

Нас охватила двойная ярость: вместо дома снова на фронт, и «ни единой колбаски!». Я беспомощно посмотрел на наводчика: «Эта свинья! Эта дерьмовая свинья!» Такой же была реакция и у моего товарища, стоявшего таким же взбешенным и беспомощным. Должны ли мы были пару раз дать в морду этой сволочи или отделать его так, как Ремарк своего незабвенного Химмельштоса. Или нам просто расколотить рукоятками пистолетов окна в его автомобиле? Но таким образом мы бы на глазах коменданта вокзала, стоявшего на платформе, повредили военное имущество. На вокзале существовала все та же иерархия Вермахта — от унтер-офицера до коменданта вокзала. Так в своей беспомощности я внезапно оказался в положении того часового на итальянской станции, который безуспешно направил карабин на лейтенанта.

В эшелоне, следовавшем на Никополь, я встретил свое четвертое военное Рождество вдали от дома. 23 декабря 1943 года мы зашли к сестре Красного Креста, которая в своей комнате на вокзале нарядила скромную рождественскую елочку, и попытались, насколько было возможно, прийти в рождественское настроение. Но поездка на фронт продолжалась, и на следующий день мы снова были в 12-м эскадроне и залезали в танк.

Последняя глава — «Свиньи» — развивалась и завершалась не по нашей воле. В будничных фронтовых заботах мы почти забыли этого мерзкого унтер-офицера. Но мы вынуждены были, в общем, рассказать обо всем и особенно о Кировограде, и слухи об этом «свинстве» дошли до ушей эскадронного командира. Однажды возвратившийся экипаж 1241-го танка был вызван к командиру эскадрона. Мы должны были держать ответ, и нам быстро объяснили, что обмен важного для ведения войны бензина рассматривается как злостное преступление. По прибытии на родину унтер-офицеру сначала тоже удалось укрыться в запасной части в Загане. Через некоторое время нашего главного фельдфебеля вызвали на заседание военного суда. Возвратившись, он рассказал, что военный суд разжаловал «Свинью» в простые стрелки. Принимая во внимание приговоры генерала Шёрнера в Никополе и Маразати, о которых будет рассказано позднее, и вынесенный в том же Загане приговор в отношении танкиста Д., можно сказать, что «Свинье» очень повезло.

Добравшись до Никополя, на вокзале мы уже очень скоро увидели, что за командующий командовал на этом плацдарме. Если на вокзалах в Германии стены украшали исключительно нацистские лозунги вроде: «Колеса должны крутиться для победы!» или «Тихо! Враг подслушивает!», то здесь на всех стенах были вывешены приговоры жестокого и деспотичного генерала Шёрнера. Здесь мы прочитали, например, смертный приговор, вынесенный офицеру, который вез на своем грузовике не важный военный груз, а матрасы. Смертный приговор обер-ефрейтору, который отстал от своего подразделения и сразу не присоединился к первому же воюющему отряду (может быть, в шуме боя!). Один унтер-офицер, заразившийся венерической болезнью, получил 20 лет тюрьмы. И так далее. Про Шёрнера ходило много историй, в которых говорилось о его самоуправстве и жестокости. Так, например, в одной из них рассказывалось, как своего шофера Шёрнер то повышал в звании, то разжаловал, в зависимости от того, понравилась ему поездка или нет. Одного ротмистра и его денщика, служивших до этого в кавалерии и подъехавших к нему на лошадях, он отправил в пехоту. Сначала, после рапорта ротмистра, Шёрнер приказал сразу же отправить в пехоту денщика. На замечание ротмистра: «Извините, господин генерал, мне полагается денщик…» — последовал приказ: «Вы тоже — в пехоту!»