Восхождение на гору Невероятности - Ричард Докинз

Нет, говорит Хойл, и он прав. Число аминокислот фиксировано – а именно, их двадцать. В типичной молекуле фермента несколько сотен цепочек, составленных из этих двадцати аминокислот. Как видно из простого расчета, вероятность случайного образования одной последовательности, скажем, ста аминокислот равна одному к (20 х 20 х 20… х 20), где 100 сомножителей, то есть 1 к 20100. Такое число трудно себе даже представить, оно намного превышает количество элементарных частиц во всей вселенной. Сэр Фред, желая быть честным по отношению к своим оппонентам-дарвинистам, делает реверанс в их сторону и широким жестом сокращает эту величину до 1:1020. Выглядит более приемлемо, но все равно вероятность удручающе мала. Профессор Чандра Уикрамасингхе, астрофизик, соавтор и коллега Хойла, цитируя его, сравнивает произвольное, “по воле случая”, образование способного работать фермента с ураганом, который пронесся над кладбищем старых автомобилей и случайно собрал из обломков “Боинг-747”. Однако Хойл и Уикрамасингхе упустили из виду, что дарвинизм – это не теория случайностей. Это теория случайных мутаций в сочетании с неслучайным кумулятивным эффектом естественного отбора. Почему, недоумеваю я, даже умудренным опытом ученым тяжело усвоить такую простую мысль?

Самому Дарвину приходилось воевать с физиками из предыдущего поколения, которые заявляли, что его теорию якобы разрушает одно слабое место – “случайность”. Одним из самых ярых научных противников Дарвина был Уильям Томсон, лорд Кельвин, пожалуй, величайший физик той эпохи. Ему принадлежит масса открытий – например, он рассчитал возраст Земли по скорости ее остывания, исходя из того, что когда‐то она была частью солнца и сформировалась из “выброса” его вещества[4]. Согласно его выводу, возраст Земли составлял какие‐то десятки миллионов лет. По современным оценкам, наша планета живет уже тысячи миллионов лет. То, что лорд Кельвин ошибся в сто раз, нисколько не умаляет его заслуг. В те времена не был известен метод расчета по радиоактивному распаду, никто ничего не знал и о термоядерном синтезе, настоящем солнечном “огне”, – метод расчета по скорости остывания с самого начала был обречен на неудачу. Куда менее простительно то, что он высокомерно – “как физик” – не принимал во внимание биологически обоснованные аргументы Дарвина; якобы Земля молода, и дарвиновская эволюция не могла привести к тем результатам, которые мы наблюдаем, так как прошло слишком мало времени; очевидно, биологические факторы нельзя принимать в расчет, они меркнут на фоне более убедительных физических факторов. Но и Дарвин мог бы в свою очередь возразить – чего он не сделал, – что биологические признаки явно указывают на эволюционный процесс, следовательно, было достаточно времени для эволюции, и стало быть, физика ошибается!

Возвращаясь к вопросу о “случайности”, лорд Кельвин воспользовался своим привилегированным положением и не преминул процитировать в президентском послании Британской научной ассоциации другого известного физика, сэра Джона Гершеля, который назвал дарвинизм “законом чепухи”:

Гершель подразумевал “Путешествия Гулливера”, где Свифт с издевкой описывал методику хаотического комбинирования слов, по которой сочиняли книги жители острова Лапута. Гершель и Кельвин, Хойл и Уикрамасингхе, анонимный физик, чье письмо я здесь привел, и всякие свидетели Иеговы ошибочно толкуют принцип естественного отбора, будто учение Дарвина и лапутянская писанина – одно и то же. Дарвинизм по сей день принято трактовать как теорию “случайностей”, причем даже в тех кругах, где могли бы и разобраться в сути предмета.

Со всей очевидностью, без тени сомнения можно утверждать, что если бы теория Дарвина и впрямь сводилась к простым случайностям, она не работала бы. Не надо быть физиком или математиком, чтобы понять: можно до второго пришествия ждать, пока нам повезет и сами собой как‐то образуются глаз или молекула гемоглобина. Астрономическая невероятность таких чудес живой природы, как глаза, ферменты, коленные и локтевые суставы, – узкое место не только дарвиновской концепции, а вообще любой теории о жизни, и именно дарвинизм предлагает ответ на этот вопрос. В теории Дарвина невероятные процессы разбиваются на небольшие, доступные восприятию отрезки, необходимое везение распределяется равномерно, предлагается обойти гору Невероятности и шаг за шагом подняться по пологому склону длиною в миллион лет. Одному Богу под силу совершить гигантский прыжок через пропасть. Соглашаясь с его ролью Всевышнего Конструктора, мы остаемся ровно там, откуда начали. Тот, кто способен создать поражающую воображение стройную, живую конструкцию, должен быть неправдоподобно мудрым и тонким дизайнером. Неправдоподобие – синоним ничтожно малой вероятности, что тоже нуждается в объяснении. Господь прост, как все гениальное, возражает богослов и аккуратно – впрочем, не вполне – увиливает от ответа, так как немудрящий бог при всех своих прочих достоинствах был бы чересчур примитивен для того, чтобы создать вселенную, не говоря уж о том, чтобы простить грехи, внять молитве, благословить брак, превратить воду в вино и вообще исполнить все, чего от него ждут. Это вещи несовместимые. Или ваш бог может сотворить мир и совершать прочие божественные чудеса – и в таком случае его самого не так просто понять, – или он на это не способен, и тогда не может дать нам разъяснения. Фред Хойл сказал бы, что Господь – это предельный случай “Боинга-747”.

Высота горы Невероятности символизирует сочетание идеала с бесконечно малой вероятностью, которое реализуется в строении глаза и в молекулах ферментов – а также и в способности Бога их сотворить. Если создать такие объекты, как глаз и молекула белка, почти невозможно, значит, для этого требуется точный расчет. Объект состоит из множества упорядоченных особым образом элементов. Число возможных комбинаций этих элементов чрезвычайно велико. Для белковой молекулы – прямо огромно. Айзек Азимов рассчитал количество вариантов для молекулы гемоглобина – гемоглобиновое число, как он его назвал. Оно оканчивается на 190 нулей. Столько раз можно поменять местами фрагменты гемоглобина так, чтобы собственно молекулы гемоглобина не получилось. Для глаза нельзя провести подобный расчет, не сделав ряд допущений, однако интуитивно мы понимаем, что получили бы еще одно колоссальное число. На самом деле та комбинация, которую мы наблюдаем, – лишь одна из триллионов допустимых, и в этом смысле она невероятна.

Далее, если вернуться назад, можно заметить еще один небезынтересный факт – вероятность любой перестановки элементов в равной степени близка к нулю. Даже сама свалка металлолома не более вероятна, чем самолет, поскольку существует бесчисленное множество вариантов комбинации ее элементов. Загвоздка в том, что все эти комбинации тоже дадут свалку. Тут надо вспомнить о качественных характеристиках. Как ни перекладывай куски металла на кладбище самолетов, летать они не смогут. Подходящих вариантов крайне мало. Среди всех возможных перестановок элементов глаза ничтожно мало таких, при которых глаз будет видеть. Глаз человека формирует изображение на сетчатке с поправкой на сферические и цветовые аберрации; сам сужает и расширяет зрачок, чтобы интенсивность светового потока внутри глаза оставалась более или менее постоянной, хотя извне может поступать свет разной интенсивности; сам меняет фокусное расстояние хрусталика в зависимости от удаленности предмета; различает цвета, сравнивая возбуждение светочувствительных клеток (колбочек) трех типов. Практически ни одна из вероятных перестановок элементов глаза не позволяет выполнять столь сложную и тонкую работу. У этой единственной существующей комбинации есть одна особенность. Вероятность реализации любого из вариантов одинаково низка. Но неработающих комбинаций неизмеримо больше, чем тех, от которых есть толк. Действующее устройство невероятно и нуждается в дополнительных пояснениях.