Прощённые - Юлия Эрнестовна Врубель

все трое немного успокоились. Княгиня Лаховская отважилась продолжить светский разговор и обратилась к Новосильцевой с улыбкой.

– А что графиня Анна Алексеевна? Здорова ли? Я слышала, она вполне довольна жизнью при монастыре. Надеюсь, ей теперь не слишком одиноко.

– Аннет здорова и живёт спокойно. Затворничество ей совсем не в тягость, к тому же с ней рядом её духовник. Нет, думаю она не одинока.

Князь пригубил наливки и, недопив, отставил в сторону.

– Графиня, по своей натуре, сильный человек. А я, признаюсь, слаб. Ведь я так и не пережил потери друга.

На это Екатерина Владимировна понимающе кивнула.

– Все знают, что ваш друг погиб героем.

– О, да! Конечно, граф погиб героем! – воскликнула, с горячностью, княгиня. – Но смерть его была ужасна и нелепа: неуязвимый перед пулями французов пал от руки ничтожества и подлеца. Я представляла себе эту сцену: один, на белом взмыленном коне, граф перед обезумевшими бунтовщиками. Мне кажется, он тогда был прекрасен. И – выстрел. Кровь, холодный белый снег… – Понизив голос, Серафима Фёдоровна часто заморгала. – Я раньше много, много плакала.

– Жена моя сентиментальная натура. С воображением. Жаль, что не сочиняла, как мадам де Сталь. Возможно, и затмила бы меня. – Князь усмехнулся. – А я в этой трагедии красивости не вижу. Да ведь и героического здесь не много. Мой друг граф Милорадович играл с огнём. Его уверенность была уместна на войне, на поле боя, а здесь она сыграла с ним дурную шутку. А я ведь чувствовал… Я говорил, да и не раз…

– Когда-то Михаил Андреевич был завсегдатаем в нашем доме, – вмешалась Лаховская и добавила с печалью: – Тогда мы дружбой с ним были горды, ведь он был генералом-губернатором столицы…

– Да мне, княгиня, и теперь стыдиться не об чем! – Князь с чувством сжал кулак – так, что костяшки пальцев побелели. Намеревался стукнуть по столу, но удержался, вовремя опомнился. Княгиня нервно теребила виноград. Её супруг, меж тем, прикрыл краснеющие веки и тяжело вздохнул.

– Я знаю. Граф Милорадович, без всякого сомнения, был виноват. Когда бы не затеял эту авантюру с присягой Константину, возможно, всё бы обошлось. Но только граф во сне и наяву грезил о воцарении Константина… И этот сон застил ему глаза. Я говорил: «Послушайте! Что будет, если цесаревич Константин бесповоротно отречётся от престола? Тогда получится, что это вы принудили Николая Павловича против его желания к присяге. Это опасно, да и слишком смело.»

Да он меня не слушал. Он всё твердил о «шестидесяти тысячах штыках в своём кармане». Только карман его за годы прохудился. Войска бы против Николая не пошли. Простым служакам всякие дворцовые интриги непонятны. К тому же Николай – объявленный наследник, согласно завещанию Александра, и лично им составленного манифеста… Граф никого не слушал. Он верил в своё воинское счастье и штыки. – Князь вытер лысину платком… С трудом борясь с волнением, он сделал паузу и отдышался. – Конечно, Михаил Андреевич о заговоре среди офицеров знал. Знал – но бездействовал. Он просто ждал, чем выйдет дело. А дело вышло боком.

Княгиня ласково взяла мужа за локоть, но Лаховской раздражённо убрал её руку и продолжал, заметно помрачнев:

– Сейчас, когда с десяток лет прошло, мы тут до безобразия осмелели и взялись говорить, да вспоминать. Вполголоса, и за закрытой дверью, в будуарах. В пьяном беспамятстве и в кабаках! А токмо, чтобы совести  сыскать хоть бы какое облегченье!…

…После того, как Константин так и не прибыл, всё дело близилось к переприсяге. А Николай, заняв престол, той первой, унизительной присяги, графу, конечно, не простил бы. Меж ними стала образоваться пропасть.

…Так вот, в то роковое утро мятежа… Графу, как генералу-губернатору столицы, попросту некуда было деваться. И он использовал последний шанс – спасти царя, чтоб избежать опалы. Граф по натуре был игрок. Он ставил на свою счастливую звезду… Звезда зашла, фортуна отвернулась. – Князь всхлипнул и закончил, сдавленно и тихо: – А я не ничем не смог ему помочь.

Княгиня, обращаясь к мужу, осторожно возразила:

– Ведь после выяснилось, что убийцу графа, бесчестного мерзавца Каховского, готовили в цареубийцы. Выходит, граф пожертвовал собой за государя. Вы, князь, напрасно столько лет себя казните.

Хозяйка продолжала вести себя спокойно. Она кивнула ободряюще княгине, и обратилась к Лаховскому сдержанно, но твёрдо:

– Все мы вольны любить своих друзей, но не сильны менять чужих решений. Мы вправе предлагать свои советы, но не сильны заставить слушать их. Когда б мы сделались настолько всемогущи, давно бы изменился мир. Утешьтесь, князь. Вот, посмотрите хоть и на меня – что было проку мне от самобичеваний? Заслуживать прощение – пусть токмо и у совести своей, а всё же надлежит не так.

Князь помолчал, кивнул. Взяв кисть её руки в свою ладонь, поцеловал кончики тонких пальцев. Спросил:

– Я слышал вы закончили очередное сочинение? Спешу поздравить. Сам-то я давненько не пишу…

Новосильцева всплеснув руками, легко и мелодично  рассмеялась.

– Так вы говорили с Плюшаром! И как я прежде этого не поняла! Он вам и рассказал про мой приезд. А я всё думаю – с чего такая слава? Всё просто – тесен, тесен Петербург.

– С Адольфом Александровичем мы виделись совсем недавно – это правда. Но, впрочем, и не с ним одним, – уклончиво отозвалась княгиня Лаховская. – Но… Вы ведь ехали сюда не ради книги.

Ответом ей был быстрый взгляд и отстранённо вежливое удивление.

Глава 19. Не нам о том судить

 Княгиня Серафима Фёдоровна выдержала взгляд, но не смутилась и спокойно продолжала:

– На днях, будучи в обществе, мы вспоминали Вольдемара. Всю ту ужасную трагедию, которую в столице так и не забыли. Ваш сын тогда стал жертвой чести из-за интриг лжеца и подлеца. Мы с князем, как и прежде, сердечно разделяем  ваше горе.

Екатерина Новосильцева отозвалась довольно сдержанно.

– Мой сын Владимир погиб как дворянин и офицер, он вовсе не был беззащитной жертвой. Не выжил и его убийца – Константин Чернов. А жертвы – это я и их семья.

Княгиня горестно вздохнула, но князь вдруг удивлённо поднял брови и протянул – будто с брезгливостью:

– Что? Их семья? Помилуйте! По мне, Черновы вам должны быть благодарны. – На этом он остановился и со значением поднял палец: – Когда бы Константин Чернов остался жив – он бы закончил, и без всякого сомнения, – на Сенатской. А дальше – казематы, каторга, позор. Глядишь, сам генерал Чернов от сына первым бы и отрёкся. Тот выслужил свои густые эполеты не за понюшку табаку.

Князь залпом выпил стопку, крякнул и пожал