Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

этого не стало, стало намного трудней. Ни на кого не перекладывала вину, время не кляла, одной себе предъявляла счет и говорила, что нет ни одного русского поэта, у которого после революции не дрогнул бы и не вырос голос. На родину тянулась, тосковала сильно. И стихи писала какие:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все – равно, и все – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина…

– И эти стихи, дорогая моя Лидия Яковлевна, кончаются многоточием, как и многие другие цветаевские стихи. А за этим многоточием мука, непередаваемая человеческая мука, вы ее почувствовали?

Лидка же чувствовала в этот момент не столько цветаевскую муку, сколько безумную гордость и безмерную нежность, что у нее такой замечательный зять, умный, понимающий, добрый и мудрый. Она бросила гордый взгляд на внучку – смотри, Козочка, и тоже гордись, вот такой у тебя папа, единственный в своем роде! Катя слушала отца с нескрываемым удовольствием. Цветаеву она, конечно, читала, дома водились ее старые, еще прижизненные книжки, аккуратно стоящие на книжной полке в отцовском кабинете, но в школе ничего подобного не проходили, ни Цветаеву, ни Мандельштама с Заболоцким, сплошной Маяковский, достающий чего-то там из широких штанин. Катя улыбнулась бабушке в ответ, видно было, что та выглядит счастливой. Находить счастье во всем, даже в том, что зять собрался в партию, – это и было отличительной Лидкиной особенностью, редкой и уникальной. Глаза ее светились, и она теперь была всеми руками за то, чтобы Робочка сделал то, что задумал. Ее вдруг осенило, что если таких, как он, в партии будет больше, то, может, что и сдвинется с мертвой точки и жизнь пойдет другая, не такая замкнутая и узкоколейная.

– Намерения благие, не спорю, – сказала Алла, – но ты уверен, что членство поможет? И слово-то какое – членство… Этим многое объясняется.

– Ну как тут можно что-то гарантировать, Аленушка, но пытаться все равно надо. Само ничего не сделается, это уж точно, – вздохнул Роберт.

Алена смягчилась, перестала поправлять прическу и принялась вдруг думать, кому из начальства написать письмо по поводу издания первой после длительного перерыва цветаевской книги.

Так и решили за тем ужином – Роберту в партию вступить, чтобы получить всевозможную поддержку в реабилитации светлых имен и гениальных поэтов. Ради важного дела. Ничего никому не объяснять и ни перед кем не оправдываться. Позже поймут, если захотят.

Так Крещенские готовились к важным этапам в жизни – Роберт собирался получить партийный билет, а Катя – студенческий. Алена же морально готовилась и к тому и к другому, а Лидка тихо всему этому радовалась, на то она и была Лидкой.

Все-таки мгимо

Катя в МГИМО не очень хотела, ни международным журналистом, ни тем более дипломатом она себя не видела, но понимала, что высшее образование необходимо и без него дальнейшая жизнь будет не очень понятна. Да и как-то принято было после школы обязательно постараться поступить в институт. А уж если в престижный, как МГИМО, то и жизненная дорога сразу намечалась более чем серьезная – учеба, а потом карьера за рубежом, или профессиональная, или семейная, при муже, на любой вкус. Тем более что МГИМО, особенно факультет международных отношений, куда прочили Катю, считался самой что ни на есть кузницей завидных женихов. Что скрывать, в этот институт могли попасть лишь по большому блату, по звонку «оттуда» или по наследству – дети дипломатов, послов Советского Союза, партийных работников. А куда ж еще было идти, когда под рукой находился такой прекрасный вариант, где безбедное будущее ребенку точно было бы обеспечено.

А Катерина незрелая еще была, инфантильная, чего там скрывать, привыкла, что правильные решения принимались за нее. Вот и сейчас с решением свыше, то есть с родительским, послушно согласилась, теперь надо было приступать к его исполнению. На блат особенно не рассчитывала, да и училась прилично, к вступительным экзаменам готовилась активно и самостоятельно, и с репетиторами. Весь последний учебный год без конца дополнительно занималась. Поездки по всей Москве, зимняя, внезапно наваливающаяся уличная мгла, долгое метельное ожидание уже переполненных автобусов, чужие враждебные подъезды с курящими подростками, менторы, не всегда отвечающие профессиональным и человеческим критериям… Много было этих адресов, и находились все они, как назло, далеко от центра. У Кати создавалось ощущение, что в свой десятый учебный год жила она исключительно в метро, в переездах от одного учителя к другому, с быстрыми перекусами всухомятку где-нибудь на станции в ожидании поезда, зубрежкой какой-нибудь истории КПСС или рассматриванием географического атласа. А зачастую и засыпая в вагоне под мерный стук колес и просыпаясь только на конечных, когда дежурная начинала тыркать ее за плечо. Но Катя стоически проходила через все эти испытания, постепенно включаясь во взрослую жизнь, и уже сама находила решения в странных, совсем не детских ситуациях, стараясь не прибегать к помощи родителей и не посвящая их в детали. Хотя иногда ну очень хотелось посоветоваться.

Например, один учитель, картошконосый и большеглазый, в убедительно зрелом возрасте, был явно с педофильскими замашками, но всеми силами старался это скрывать, отдавая себе отчет, что престижная работа намного важнее его старческих эротических капризов. Жил он в большом желтом доме с эркерами рядом с рельсами Павелецкого вокзала. Гудки поездов, черная копоть, снующие привокзальные цыгане и попрошайки, сквозь плотные ряды которых требовалось пробиться, мятые пьяницы, лежащие у подъезда так, что нужно было через них перешагивать, – уже это делало еженедельные походы к учителю самыми нежеланными. Вдобавок он оказался с двойным дном. Дно это поскрипывало и подванивало, портя его вполне презентабельный фасад с бархатной бабочкой, туго закрепленной на черепашьей шее.

В квартире он ждал всегда один, напомаженный и душно пахнущий французским одеколоном, поигрывал часами на толстой золотой цепочке и зачем-то блестел лакированными туфлями, которые были на нем не к месту и не ко времени. Слегка грассировал, но шарма ему это не придавало. Назойливо подчеркивал, что квартира арендована специально для занятий, поскольку ему очень важно разделять семью и работу, и при этом глядел своими выкатными глазами прямо Кате в душу. Был омерзительно любезен и, как только Катя заходила, бросался помочь ей снять пальто, громко и натужно сопя в самое ухо. И моментально начинал предлагать свою домашнюю наливку. «Сладенькую, вкусненькую, специально для девочек, там градуса совсем нет, искать будешь – не найдешь», – блеял он, подходя