Поверитель мер и весов - Йозеф Рот

которое она дарует. Наделенный негибким нравом, добрый и прямодушный, каким, по сути, он был, свою первую в жизни страсть во всей ее глубине он пережил с неким благоговейным ознобом и умиротворением. В работе в это время он был не только снисходителен, но порой даже небрежен. Длинные летние дни были лишь кратким предверием к насыщенным страстью ночам. День без Ойфемии был пустым днем.

К своей жене Айбеншюц приходил примерно раз в неделю, приходил из-за какого-то неопределенного чувства долга и еще из-за людей, которые знали, что он живет с женщиной Ядловкера, но так как он стал таким мягким, таким невзыскательным, то и они смотрели на него по-доброму или, по меньшей мере, равнодушно. Впрочем, он и не был особенно озабочен возложенной на него миссией. За трактиром и магазином следила Ойфемия, она же своим беспомощным почерком заносила в большую книгу, проверявшуюся жандармами крайне редко и бегло, имена тех, кто перешел границу.

И вот наступила осень. Каждую осень из Бессарабии в Швабы приезжал торговец жареными каштанами, некто Самешкин. Ойфемии он приходился каким-то дальним родственником. Во всяком случае, так она говорила. И никакой тайны не было в том, что они любовники. Об этом знали все на свете. Ядловкер с ним уживался. Самешкин всегда приезжал в октябре и оставался на всю зиму. Он привозил с собой много набитых каштанами мешков и небольшую духовку на четырех тоненьких черных ножках. Благодаря бессарабскому, кавказскому и крымскому солнцу выглядел он очень необычно, так, словно и его тоже поджарили. Его подвижные, маленькие глаза напоминали угольки, на которых он жарил свои каштаны, а тонкие, длинные, еще чернее железной духовки усы — изогнутые из волос прутья. Лицо и руки его были тоже коричневыми, как каштаны. На голове он носил высокую меховую приобретенную в Астрахани шапку, а на плечи был наброшен сильно засаленный, испачканный сажей овечий тулуп. Еще на нем были тяжелые, до самых колен сапоги с широким, скошенным кверху голенищем, а за пояс была заткнута тяжелая палка из вишневого дерева, оснащенная четырехгранным железным наконечником.

Одним словом, был он отлично снаряжен и для суровой зимы, и для своей работы.

Был он добрым и даже мягкосердечным человеком. В его речи были перемешаны многие наречия, которые в этой местности никто не понимал, и его здесь просто называли Цыганом. И лишь немногие знали, что зовут его Константин Самешкин. Свой товар он продавал поштучно: двадцать каштанов за три пфеннига. Под его черными усами часто показывалась улыбка, которая обнажала крупные белые зубы, напоминающие белые клавиши фортепиано.

Во всем округе были еще двое других продавцов каштанов, один даже в Златограде, но они не были так чтимы, как Самешкин, как Цыган. К нему за каштанами приезжали со всего района, за жареными и за сырыми (десять пфеннигов за полкило).

Разумеется, Айбеншюц тоже знал, что Самешкин был любовником Ойфемии. До этого со своими каштанами он путешествовал по разным землям, зиму пересиживал где-нибудь еще, а летом поденщиком жил в Ухне, в Бессарабии. То он приходил на выручку лесорубам, то был угольщиком, иногда рыл колодцы, иногда чистил выгребные ямы. Кроме Кишинева, он никогда не видел ни одного большого города. В силу своей простодушной верности Ойфемии он в течение многих лет приезжал в Швабы, и, будучи человеком бесхитростным, верил, что и Ойфемия тоже ему верна.

Все лето то одному, то другому он рассказывал, что по осени каждый год возвращается к своей женщине, что работает она в приграничном трактире в Швабах и не может повсюду ездить с ним. И что он радуется осени, как другие весне.

Айбеншюцу оттого, что Самешкин был таким добродушным человеком, было не легче. Наоборот, он предпочитал, чтобы тот оказался злодеем. Беспомощный, с болью в сердце смотрел он на то, как Самешкин и Ойфемия встречаются, как здороваются. Они падали друг другу в объятья, и сильные, загорелые руки Цыгана лежали на спине Ойфемии и крепко прижимали ее к себе. В такие моменты Анзельм Айбеншюц с истинным ужасом думал о груди Ойфемии, которая ведь уже принадлежала ему!

Свои вещи Самешкин, как всегда, привез на тележке, которую тащил пудель. И пуделя, и тележку он держал в сарае, а сам со своей печкой и каштанами располагался перед трактиром. И сразу же на всю округу разносился запах осени, овечьего тулупа Самешкина, сгоревшего угля, а сильнее всего — поджаренных каштанов. Этот чад, состоявший из всех запахов сразу, как вестник тянулся по поселку, чтобы оповестить народ о прибытии Самешкина. И уже через час вокруг него собиралась толпа, все спешили купить у него жареные и сырые каштаны. В центре этой толпы пылали красные угли, на которых эти каштаны и лежали.

Не было никакого сомнения, надвигалась зима. На Швабы надвигалась зима и вместе с ней беды поверителя стандартов Айбеншюца.

26

Да, в то время и начались все его беды.

— Ты больше не можешь здесь оставаться, — однажды ночью сказала ему Ойфемия, — ты же знаешь, что приехал Самешкин!

— Какое тебе и мне дело до Самешкина? — спросил он.

— Самешкин приезжает сюда каждую осень, и я принадлежу ему, — ответила она.

— Ради тебя, — начал поверитель стандартов, — я отказался от своего дома, от своей жены, от ребенка (он не сказал «от своего ребенка»), и теперь ты хочешь меня выгнать?

— Так должно быть! — сказала она.

Сквозь отверстия в оконных ставнях пробивался лунный свет, и Айбеншюц смотрел на прямо сидевшую в постели Ойфемию. Никогда еще не смотрел он на нее с такой жадностью. В лунном свете она виделась ему настолько желанной, словно до этого он никогда не видел ее обнаженной. Он подробно знал каждую черточку ее тела, знал лучше, чем ее лицо.

Почему сейчас? Почему вообще? — думал он, и в нем против этой женщины начала подниматься волна гнева. Но чем больше он гневался, тем драгоценней она ему казалась. Точно этот гнев с каждой секундой делал ее еще привлекательней. Выпрямившись, он схватил Ойфемию за плечи и со всей силой повалил на подушки. Он крепко держал ее, зная, что причиняет ей боль, но она ни разу не застонала, и это