Вдали от рая - Олег Рой

С тех самых пор Сережа стал неотъемлемой частью Привольного.

Волошин был потрясен, когда увидел его впервые. Он отчего-то решил, что речь идет о ребенке, о маленьком мальчике – ведь мать называла его только по имени и ни словом не обмолвилась о том, что это вполне взрослый человек, на три года старше Виктора. Впрочем, назвать его взрослым тоже ни у кого не повернулся бы язык – поведением он скорее напоминал крайне застенчивого, нелюдимого ребенка. Волошину Сережа казался самым что ни на есть типичным «психом», хотя врачи утверждали совершенно иное.

– Это почти чудо, – заявил известный специалист, приглашенный сразу после появления Сережи в Привольном и осмотревший нового жителя волошинского дома со всей возможной тщательностью. – Для такой формы заболевания аутизмом больной очень развит: неплохо говорит, владеет зачатками грамоты, а рисует так и вовсе замечательно! Похоже, с ним много занимались все эти годы. А мы еще клеймим и порочим систему советского интернатовского содержания!..

С точки зрения Волошина, «неплохо говорит» было явным преувеличением. Да, вроде бы произносить короткие фразы Сережа умел, но делал это крайне редко. Во всяком случае, в присутствии Виктора. Да и вообще казалось, что в общении этот странный человек практически не нуждается. Он редко интересовался происходящим вокруг, не смотрел телевизор, не слушал радио и мог часами сидеть неподвижно, уставясь в одну точку невидящим взором. Единственное, что он умел и любил в жизни, – это рисовать. «Такое иногда случается с аутистами, – объяснил им профессионально-сочувствующим тоном очередной дорогостоящий консультант. – Понимаете, они ведь не сумасшедшие; по крайней мере, в обывательском понимании этого слова. Просто они живут в собственном мире. Медицина до сих пор не знает, кто они – ошибка природы или ее осознанное творение, как выразился один психиатр, скорбные гении неизвестной породы… Может быть, они просто разговаривают с нами на ином, неподвластном нашему интеллекту языке?..»

Сейчас, вспомнив об этих словах и еще о том, как горько тогда заплакала мать, внимавшая консультанту, словно великому пророку, Волошин почувствовал привычное раздражение и неприятный холодок в груди. «И что бы этому гению не оставаться там, где ему самое место, – в клинике для душевнобольных?» – невольно подумал он. И тут же устыдился недоброго чувства: ведь Сережа не навязывался ему, Виктору, не врывался в его жизнь. Да и в Привольном неуклюжий аутист появился не по своей воле. Странного человека привезла туда мать Виктора, впервые на памяти сына поступившая абсолютно по-своему, почти не посоветовавшись с ним – просто поставив перед фактом.

Вот и вчера Виктор случайно встретился с Сережей… Знакомую невысокую худощавую и нескладную фигуру он заметил на резной садовой скамейке еще издалека. В погожие дни Сережа нередко от зари и до зари просиживал на своем любимом месте. Иногда просто глядел куда-то перед собой бессмысленным взором, но чаще всего рисовал. И сейчас, напряженно склонившись над большим листом ватмана, он вдохновенно заляпывал большими мазками белое поле и не поднял головы даже тогда, когда Волошин подошел к нему почти вплотную. Виктор сам не понимал, зачем ему вдруг понадобилось заговорить с этим нелепым и таким неуместным на фоне ухоженного сада существом – обычно он просто молча оставлял рядом с ним на скамейке привезенные рисовальные принадлежности и торопился уйти. Но вчера у него было особенно хорошо на сердце, и хотелось быть добрым со всеми, и несправедливым казалось не поговорить с этим седым ребенком, которого так любит его мать…

– Здравствуй, Сережа. Рисуешь? Посмотреть можно? – и он кивнул на белый лист, почти целиком заполненный какими-то плавными линиями и крупными цветовыми пятнами.

Нередко случалось, что Сережа просто не слышал, что к нему обращаются, и приходилось повторять слова по нескольку раз, прежде чем он соизволял тебя заметить. Но в этот раз он среагировал тотчас. Поднял взгляд, доверчиво протянул свой изрисованный лист и выжидательно уставился на собеседника. Как будто давно надеялся на проявление интереса со стороны хозяина дома и только ждал момента, когда можно будет похвастаться перед ним своими наивными, но такими дорогими ему каракулями.

А Волошин от этого простого движения и смутился, и растерялся. Обратившись к тому, кого он считал недочеловеком, просто из вежливости, от хорошего настроения и внезапно нахлынувшей любви ко всему живому – даже такому, как этот несчастный, – Виктор тем не менее совсем не рассчитывал на ответный отклик. Он думал, что, скорее всего, Сережа, как обычно, даже не услышит его, и рассчитывал исчезнуть после первого же «здравствуй». Кляня теперь себя за свою неуместную вежливость, он присел рядом на скамейку и обреченно принял в руки изрисованный лист.

Принял – и изумился. То, что издали выглядело хаотичным нагромождением разноцветных линий и пятен, при ближайшем рассмотрении оказалось очень даже неплохо прорисованными бутонами, ветвями и листьями – голубыми, кремовыми, бледно-зелеными, розовыми, – а почти затерявшийся между ними женский профиль настолько удался, что Виктор некоторое время не мог от него оторваться. Он решил, что рисунок Сережи чем-то напоминает плакаты Альфонса Мухи, и вынужден был признать, что для больного человека мамин воспитанник рисовал более чем хорошо. Виктор и не подозревал, что аутисты на такое способны.

Посмотрев на Сережу взглядом, вмиг ставшим цепким и хватким, Волошин осторожно вложил лист обратно ему в руки и заметил спокойно, всего лишь констатируя факт:

– Ты очень хорошо рисуешь. Ты где-нибудь учился?

Но Сережа улыбался ему бессмысленной младенческой улыбкой и, кажется, просто рад был тому, что такой большой и важный человек остановился рядом с его скамейкой. Вдумываться в смысл задаваемых ему вопросов он, похоже, способен был далеко не всегда.

Сад в Привольном, заходящее солнце, резная скамейка, неуклюжая фигурка на ней, альбом на коленях, женская головка на листе… Вера?! Женщина с рисунка Сережи! Сходство профилей на рисунке аутиста и на подушке в гостевой комнате волошинской квартиры выглядело потрясающим. Точно рисунок Сережи предрек ему, Виктору, встречу с Верой… Неужели этот недоразвитый больной способен предсказывать будущее? Да нет, не может быть, ему, Виктору, просто показалось. Совпадение, наваждение, морок… И он тряхнул головой, пытаясь отогнать непрошеную тревогу и смятенно забившиеся мысли.

Надо же, какая муть лезет в голову! Еще бы, подтрунил он сам над собой: ты, Волошин, больше бы работал по ночам, а потом удивлялся бы внезапным совпадениям и странным похожестям. Нет, спать, батенька, спать!.. И, ступая все так же неслышно, он вернулся к себе на первый этаж, быстро принял душ, нырнул в прохладную постель – и мгновенно провалился в сон.

Среди ночи Волошин проснулся – что-то вдруг кольнуло в сердце, и он рывком поднялся в постели. Во сне он прощался с Верой у своих дверей – она уходила куда-то, улыбаясь ему своей покорной и одновременно чуть вызывающей улыбкой, – и, уже отворачиваясь в сторону, вдруг мимолетно коснулась его руки прохладными пальцами и певуче произнесла: «Спокойной ночи, Виктор!»…

Фраза была живой, совершенно реальной, а голос ее прозвучал так отчетливо и внятно, будто эти слова были произнесены ему на ухо. Именно так и сказала Вера, расставаясь с ним накануне вечером у двери отведенной ей комнаты на втором этаже. Почему же услышанная снова, но уже во сне, эта невинная реплика так испугала его? Внезапное пробуждение, холодный пот на лбу, отрывисто бьющееся сердце – это ведь тоже реальность, как и сказанные несколько часов назад слова…