Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни - Ирина Млодик

С уборкой было непросто, но даже неподъемный ковер вытаскивать и выстукивать в снегу не так тяжело, как найти, из чего приготовить. К тому же, иногда сосед дядя Витя помогал. Он если видел, что ей сложно, всегда помогал. Например, повесить ковер на перекладину, чтобы выбить из него всю пыль. Без него, конечно, непросто было, роста не хватало, до перекладины не достать, подпрыгивать приходилось, а ковер-то тяжелый и пыльный, фу. Да, стирку она еще не любила. Вообще не могла эти пододеяльники выжимать, сил не хватало. Как-то даже заболела сильно после такой стирки, осень уже была, холодно, а она вся взмокла, пока белье вешала.

Тогда вот в больнице лежала с воспалением легких. Долго лежала. Зато отдохнула немного. Хотя тоже несладко было: в жару почти неделю, уж и не знали, что ей еще колоть, говорят, все маму звала. Он не пришел. Зато к ней учительница пришла, принесла ей яблоко и шоколадку. Яблоко до сих пор помнит: красное такое с желтым бочком, и пахло оно осенью. Шоколадку она не ела, просто открывала тумбочку и смотрела на нее, уж больно красивая была на ней обертка.

Пока она лежала в больнице, кто-то ему на службе сказал, что постельное белье можно в прачечную сдавать. Сразу легче стало: только бирочки к каждой простыне, наволочке и пододеяльнику пришить, сложить, дотащить до прачечной, а потом дотащить обратно. С ужином поначалу совсем сложно было: она не знала, из чего готовить и где можно купить хоть что-то, из чего можно готовить. Ничего почти не было, даже по талонам. Хоть суп из топора вари, как в сказке.

После смерти мамы в доме были две какие-то женщины, одну звали вроде бы Лариса. С ней все время сюсюкала, но готовить не умела и вообще сама была еще как ребенок. Потом была Галина Олеговна. Строгая, жестокая даже. Она всегда одобрительно кивала, когда отец на нее, родную дочку, орал, обзывался и грозил выпороть. Вот при ней он это и сделал в первый раз. Раньше так, треснет по затылку и все.

А тут она пришла не вовремя, что ли, они ссорились. Олеговна что-то шипела, он вопил, как всегда, мат-перемат на всю кухню, она в ванную шла, руки мыть после улицы. Он и сорвался, вскочил, штаны свои какие-то нашел, ремень вытащил и ударил ее. А потом еще и еще. По голове, по плечам. Куда попало. Страшно было только в первый момент. А потом все равно. Ее как будто не стало. Он, конечно, очнулся потом, извинялся, даже обнимал ее, наверное, впервые за все время, сколько она себя помнила. Даже Олеговну эту выгнал. Но с тех пор только она и была на хозяйстве. А лет-то ей было… восемь, что ли, или девять. В начальной школе еще училась. Маленькая совсем, если вдуматься.

Потом стал бить все чаще. За тройки – у нее все математика никак не получалась, если подгорело что-то, в магазине не удалось купить ничего мясного, убрала недостаточно чисто. Если без ремня, то не больно. И если трезвый, то бьет коротко, ну звезданет один раз и все. Вот если напился сильно и озлобел, тогда да… Тогда только бежать, хорошо, если сосед дядя Витя работал не в ночную смену. У него отсидеться можно было. Он, кстати, и научил ее многому: борщ варить и котлеты крутить. Если мяса удавалось добыть да хлеба побольше подмешать, то получался знатный фарш, и котлет тогда много выходило. Он один жил, дядя Витя. Почему-то у него не было жены. Добрый был, но отца боялся. Да кто его не боялся-то? Весь подъезд по струнке ходил. Он же в следственных органах работал.

Беспечность. Нет, она не помнит такого. Наверное, это было не с ней, с кем-то другим.

Москва тогда показалась ей раем. Как же она хотела поступить в университет и жить в общежитии, кто бы знал! Но он тогда дал деньги на дорогу с условием, что она будет жить у тетки. «Что ты думаешь, уехала в Москву и давай развлекаться?» Развлекаться, видимо, было большим грехом, таким, что даже представить ей было трудно. И тут он не прогадал, знал, какие условия ставить, – жизнь у тетки развлечением никак было не назвать. Бояться у нее уже не было сил. Да тетка и не била ее никогда. Делать приходилось то же, что и дома, – убирать, покупать продукты, стирать, готовить. Только все уже гораздо легче: она и постарше, и в Москве с продуктами полегче. В первый раз зайдя в большой гастроном, она заплакала. Если бы столько всего было в их магазинах, пока она росла, ей не надо было бы так бояться, что нечем будет накормить отца. Здесь же столько всего, готовь что хочешь.

Ада Валерьевна. Тетя Ада – звучало бы слишком прямолинейно, поэтому она звала ее по имени-отчеству. Завкафедрой на юридическом. Нет чувств. Нет компромиссов. Нет семьи, детей и человеческих желаний. Только задачи, которые нужно решить. Только цели, которые надо поставить. Непреклонна, неутомима, несгибаема. Зато предсказуема. Все ее требования понятны, отношение – прозрачно, реакции – логичны. Она, Инга, – неразумная сирота-провинциалка. Учится на факультете имбецилов. Ни к чему не годна, разве что к домашней работе, которой заниматься все равно надо, а уборщице-хозяйке платить дорого.

Она делает это все не потому, что жалеет «сиротку» или помогает брату, а потому, что «если где-то и учиться в этой стране, то в Москве и в МГУ». Хотя журналистика – это не профессия. Москва – шанс для любого провинциала, в том числе для ее не очень умной племянницы. Та может хотя бы попробовать чего-нибудь добиться.

Но как только тем весенним днем она сказала: «Я выхожу замуж», – Ада Вальерьевна ответила, не оборачиваясь: «У тебя двадцать минут, чтобы собрать свои вещи и покинуть мою жилплощадь». С этой секунды Инга перестала для нее существовать.

И все равно ей никогда не было так тяжело, как в детстве, и никогда не было так страшно, как тогда. Пока не родился Степка. Вот тогда она поняла, что такое настоящий страх. Уставать или бояться за свою жизнь стало казаться чем-то незначительным и привычным в сравнении с тем ужасом, что охватывал ее при мысли о том, какую боль может переживать ее сын, в какой опасности он может находиться, если ярость его отца опять «выйдет из берегов».

Что-то непереносимое и острое она ощущала внутри при мысли о том, что он испытает хотя бы малую часть ее одиночества, страха и беспомощности перед жизнью. Долгое время ей казалось, что ее забота и любовь могут оградить его от этого жестокого и непредсказуемого мира, что пока она рядом, с ним ничего плохого не может случиться. Она все возьмет на себя. Все ужасы и несправедливости мира достанутся ей, не сыну – ей. И тогда он будет спасен.

* * *

Изучение вопроса о том, как обстоят дела с домашним насилием в России, не заняло у меня много времени, но впечатлило. Страна, как по многим другим пунктам, наравне с теми малоразвитыми государствами Африки и Ближнего Востока, в которых не приняты специальные законы против домашнего насилия. Проблемы на государственном уровне как будто бы не существует. Законодательство не занимается предупреждением или профилактикой насилия, лишь подключается при работе с последствиями. Как многими острыми проблемами в России, вопросами семейного насилия занимаются в основном энтузиасты при незначительной государственной поддержке.

Как я и предполагала, даже при отсутствии надлежащих законов помочь Инге и Степке юридически оказывалось проще, чем психологически. Перестать считать насилие нормой – вот что трудно будет преодолеть. В этой стране такие, как я, кто ужасается насилию, согласно статистике, в удручающем меньшинстве. Значительно большая часть считает насилие нормой, на подсознательном уровне, возможно, даже чем-то выгодным, потому что каждая вспышка насилия заканчивается раскаянием, сильной виной и «улучшением поведения» со стороны насильника. Боль, унижения и страдания являются для жертв естественной средой обитания.