Зеленая лампа - Лидия Либединская

Он затянулся папиросой и невозмутимо продолжал:

– А чем, скажи на милость, провинился перед тобой прадед твоей матери Тихон Николаевич Ефимов? Вы же ходили с бабушкой в храм Христа Спасителя, где в списках раненных на Бородинском поле его имя. Крепостной крестьянин Калужской губернии, за подвиги в боях с Наполеоном и безупречную двадцатипятилетнюю службу в армии был удостоен потомственного дворянства. Детям своим дал образование, старший сын окончил Морской корпус и дослужился до высоких чинов, окончил жизнь в чине адмирала…

– Но он не был борцом за коммунизм! – решительно возразила я.

– Не был… – согласился отец. – Но он принимал участие в морских сражениях и отстаивал честь России. А его внук, твой дядя Алеша, прекрасный историк, в 1912 году, когда праздновалось столетие Бородинской битвы, был приглашен в Москву на торжества как потомок героя Отечественной войны 1812 года, того самого, чей портрет ты отнесла на помойку. Справедливо ли это и при чем здесь борьба с мещанством?

Чувство стыда постепенно овладевало мною.

Отец продолжал:

– Дагеротип, что висел над бабушкиной кроватью, весьма интересен. На нем запечатлена семья бабушкиного деда Людвига Комбиаджио. Итальянец, талантливый архитектор, он принимал участие в строительстве Оперного театра в Тифлисе, дворца наместника, где теперь расположен дворец пионеров, и других зданий. Его очень уважали в городе. А до этого жил в Милане, весьма преуспевал, заказов было множество… А знаешь, как он попал в Тифлис? О, это необыкновенная история! Он влюбился и собирался в скором времени жениться. Вдруг у него появился соперник – сын богатого банкира. Однако Людвиг был так уверен в чувствах любимой, что не придал этому значения.

Однажды, когда он трудился над очередным проектом, в его дом ворвалась толпа ряженых в масках – в городе проходил карнавал. Маски весело танцевали, пели под гитары и мандолины. Они внесли в дом носилки под бархатным балдахином, сказали, что там сидит «король карнавала», кружились вокруг него, вовлекли в веселье и Людвига, а потом вдруг все постепенно исчезли, и только носилки с «королем» остались в зале. Людвиг откинул полог, заглянул под балдахин и увидел в кресле неподвижного человека в маске. Он сорвал маску и в ужасе замер: перед ним был мертвый отец его соперника. А ряженые уже затерялись в пестрой уличной толпе. Людвиг понимал, что подозрение в убийстве падет на него, и в ту же ночь бежал из Италии, добрался до России, а потом до Тифлиса. Женился на русской девушке, жили счастливо, было у них несколько детей, вот всё это семейство и запечатлено на дагеротипе, который сейчас, как я понимаю, тоже валяется в помойке…

Я с трудом удерживала слезы, но звонкий голос комсомолки еще звучал у меня в ушах, и я тупо молчала. Отец прошелся по комнате.

– Картины ты тоже выбросила? А ведь это собственность твоей мамы!

– Собственность – это позор! – сквозь слезы выкрикнула я.

– Понятно… Экспроприация экспроприируемого, то есть грабь награбленное! Но твоя мама никого не грабила, эти картины ей подарил в 1918 году в Тифлисе ее друг, замечательный художник Ладо Гудиашвили. Ты знаешь, как мама и бабушка любят Грузию, они выросли там. Бабушкин дед со стороны матери Владимир Алексеевич Костенский служил в Одессе вместе с Пушкиным, когда тот находился в ссылке. Потом Владимир Алексеевич переехал в Кутаис и там нелепо погиб: возвращался ночью домой на извозчике, проезжали мимо кузницы, лошади испугались огня и звона железа, понесли, седок и кучер разбились насмерть. Алексей остался старшим в семье, ему было восемнадцать лет в тот год, и он собирался ехать в Москву и поступать в университет. А куда поедешь, если в доме кроме него восемь сирот, мал мала меньше? Надо было помогать матери растить малышей. И вот однажды вечером в дом постучали: пришли грузинские старики. Семья сидела за ужином, и гостей пригласили к столу. Старший из гостей, как положено, отведав скромное угощение, медленно заговорил: «Владимир Алексеевич сделал для нас много хорошего. Судья, он всегда защищал бедняков. Мы знаем, что его сын хочет учиться. Он прав: неученый такую семью не поднимет. Мы принесли деньги. На первое время и сыну хватит, и семье останется, к пенсии прибавлять». Он положил на стол большой сверток.

– Но когда же я смогу отдать такую сумму?! – в испуге воскликнул Алексей.

– А мы, сынок, тебя не торопим, – ласково ответил старик. – Когда сможешь, отдашь, а не сможешь, что ж, деньги на доброе дело пойдут…

Отец помолчал и продолжал:

– Прадед твой поехал в Москву, блестяще окончил университет, вернулся на Кавказ, дослужился до больших чинов – был вице-губернатором, потом председателем Казенной палаты. Долг выплатил и всю жизнь хранил благодарность к Грузии – двух своих детей назвал в честь грузинских святых: сына Сергием, дочь Ниной. И просил, чтобы и в следующих поколениях сохранялись эти имена. – Отец помолчал, вздохнул. – Мы-то надеялись, что ты продолжишь семейные традиции, а ты…

Я разрыдалась. Но, забегая вперед, должна сказать, что традиции я все-таки продолжила, есть у меня дочь Нина, внук Георгий и даже правнучка Ниночка.

А тогда, заканчивая наш разговор, отец сказал.

– Я рассказал тебе лишь о некоторых достойных людях в нашем роду. И запомни: не было среди наших предков стяжателей, среди тех, кто жив, нет и, надеюсь, никогда не будет! Когда в 1918 году твои мама и бабушка уезжали из Петрограда к родным на Кавказ, они из всей четырехкомнатной квартиры взяли с собой только большой портрет дедушки-адмирала в тяжелой раме и медную ступку. Портрет революционные матросы на первой же станции разломали и выбросили в окно, а ступка и по сей день служит одной из твоих тифлисских теток…

Портреты, письма, документы – самое драгоценное, что хранит память об ушедших людях, об их разных и нелегких судьбах. Сберечь эти свидетельства – наш долг, никто за нас этого не сделает! Знай: благодарная память – достоинство человека, беспамятство – его позор! А теперь пойдем во двор и принесем всё обратно…

Портреты, картины, занавески и скатерть были возвращены на место. А вот десертные ножи и китайца я все-таки выбросила, надо же было что-то доложить на собрании. Но, увы, эта жертва не уберегла меня от дальнейших неприятностей…

16

Меня не приняли в пионеры. Меня и еще двух ребят: Ирку Лилиееву и Вовку Яковлева. Не знаю, за что не приняли их, а меня не приняли за происхождение.

На сборе выступил Джон Курятов и сказал, что его мать знает нашу семью еще по Баку.

– К ним ходил буржуазный поэт Хлебников. Толстую (это меня!) крестил эмигрант Вячеслав Иванов. Бабушка у нее по-французски разговаривает, значит, брезгует общаться с трудовыми элементами…

– Толстая, это правда? – растерянно спросил наш вожатый Фатя Гурарий, смуглый и курчавый.

Что я могла ответить?.. Хлебников действительно часто бывал в доме моих родителей в Баку, в 1920–1921 годах. Они с матерью моей работали в КавРОСТе, и мама с гордостью показывала удостоверение, в котором значилось, что «предъявитель сего состоит на службе при АзкавРОСТе и Азерцентрпечати в отделе художеств в должности поэта». Такие же удостоверения были и у Хлебникова, и у Алексея Крученых, и у Сергея Городецкого. Желтоватые листки, исписанные мелким причудливым хлебниковским почерком, бережно хранили в отдельной папке.