Кот - Александр Покровский

Но в этот раз почему-то ничего не ловилось.

Утро. Туман. Не клюет. Пошел назад – в заборе дырка.

«Дай-ка я, – думает Палыч, – к военным пролезу, на пирсе половлю. Все равно они в таком тумане и утром в воскресенье ничего не увидят».

Прошел и сел на пирсе.

А туман действительно хоть куда. Пирс на семь шагов вперед видно, а больше ничего.

И из тумана к нему канат тянется. Ясно, что там дальше корабль стоит, угадывается он, но сам корабль не видно.

«Вот если б с корабля половить?» – подумал Палыч, взял свое ведро в одну руку, еще одно ведро – там на пирсе стояло – для противовеса в другую руку, встал на канат и пошел.

Скоро он уже сидел и тихонько удил.

А дежурный по кораблю вышел подышать. Туманище, ни черта… и тут он видит спину. С удочкой.

Дежурный подумал, что он спятил или инопланетяне прилетели, время и пространство поменяли… Он подошел к Палычу и тихо, чтоб не спугнуть:

– Дед… ты чего?…

– А чего?…

– Здесь-то чего?

– Ничего.

– Сидишь-то чего?

– Ужу!

– Так ведь нельзя же!

– Кто сказал?

– Я.

– Почему нельзя?

– Потому что военный корабль. Ты как сюда попал?

– По канату.

– Как по канату?

– Как обычно. Неужели не знаешь? Встал и пошел. Да вот!

С этими словами Палыч подхватил свои пожитки, встал на канат, и ушел по нему в туман, как растаял, раскинув для противовеса два ведра.

«Что это было?» – долго думал потом дежурный, но сколько он ни вглядывался в туман, так он в нем ничегошеньки и не разглядел.

Савва Матвеич, командир БЧ-5 большого противолодочного корабля «Адмирал Петушков», сошел на берег в субботу вечером и отсутствовал до понедельника.

А в воскресенье перешвартовали корабль к тому же пирсу, но с другой стороны, а трап с названием «Адмирал Петушков» остался лежать, потому что эту уродину двигать – здоровье терять.

И вот в понедельник на пирсе появился механик, совершенно пьяненький.

А народ уже стоит на подъеме флага и за пьяненьким механиком с удовольствием наблюдает, потому что Савва Матвеич до трапа, лежащего на пирсе, дошел, вступил на него с поднятой в приветствии рукой и пошел, совершенно не обращая своего механического внимания на то, что трап не стоит под градусом к планете, а лежит и корабля на том его конце, как ни тужься, не наблюдается.

Савва Матвеич молча дошел до конца трапа, не обнаружил корабль и вынужден был вернуться к самому началу. Там он снова вступил на трап, и, подняв руку для отдания чести, торжественно двинулся вперед, тщательно выверяя каждый свой шаг.

В этот раз он двигался в два раза медленнее.

Он дошел до конца – корабль исчез.

Савва Матвеич стоял на трапе довольно долго, думал и не решался ступить на пирс. Наконец, он решился. Ступил и отправился в начало трапа в третий раз.

– Что это он? – спрашивали в строю те, до кого все доходит позже.

– Корабль потерял, – отвечали им.

– А-а-а… – отвечали они, а механик отправился к этому времени в пятую попытку.

Потом он сел и заплакал.

– Без меня ушли, – плакал он, – родимые…

– Матвеич! – услышал он голос с небес. – Ты чего там расселся?

– И-я-я? – мех в ужасе смотрел в море и в небо: ему казалось, что с ним разговаривают ангелы.

– Ну, ты, конечно! – голос был строг. – Чего ты там сидишь?

Звук шел непонятно откуда, и механик, отвечая, на всякий случай робко обращался к водной глади.

– Так ведь… корабля-то… нет.

– А где он?

– Ушел… кораблик…

– Совсем?

– Ну да… совсем…

– А куда он ушел?

Они разговаривали бы так еще очень долго, если б за спиной у Матвеича не раздался, наконец, дьявольский хохот.

Матвеич обернулся в ужасе, как если б ему предстояло узреть преисподнюю.

И о, счастье!

В ту же секунду он нашел свой корабль.

Знаете ли вы, что такое полная географическая невинность?

Полная географическая невинность – это когда моряк на карте плачет и не может найти Америку.

А высшая степень все той же невинности? Это когда проходим Гибралтар и я говорю сигнальщику: «Вот ведь в точку попали! Слева – Европа, а справа – Африка», – а он смотрит на меня, вытаращив глаза, и говорит одно неприличное слово, которое в обычной, гражданской жизни можно заменить только тремя: «Ладно вам привирать».

А как радовался мой матрос из далекой Сибири, когда он первым понял, что такое «десять в минус десятой степени»?

Он был просто счастлив. У него не было сил сдержать себя, он засмеялся и тут же дал подзатыльник тому своему товарищу, до которого это пока не дошло, после чего он сказал ему: «Ну ты и бестолочь!»

А потом мне прислали Алмаза. У Алмаза в графе «специальность» стояло «киргиз».

И по-русски он знал только два слова: «шестнадцатый склад».

Алмаз был человеком потрясающей доброты и всю жизнь прослужил на камбузе.

А он так хотел быть дозиметристом.

Когда он попадал-таки на свое родное ЦДП, он садился в кресло, и лицо его обретало покой.

Как-то он пришел на моей смене как раз перед докладом в центральный.

А мне до смерти надо было в гальюн.

Я усадил Алмаза перед пультом и сказал, показывая на каштан: «Когда отсюда скажут: «ЦДП!» – ответишь: «Есть, ЦДП!» А если скажут: «Есть, пульт!» – доложишь: «На ЦДП замечаний нет!» – после чего я кубарем слетел по трапу в гальюн.

А центральному захотелось открыть переборочные захлопки.

«ЦДП!» – Алмаз сидел перед пультом, спокойный, как внучатый племянник Будды.

«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки по вдувной!» – «Есть, ЦДП!» – сказал Алмаз и отвернулся от каштана. Захлопки он, конечно, не открыл. Он даже не знал, что это такое.

«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки…» – так они общались минут пять, пока я пребывал на дучке.

«ЦДП!!!» – орал центральный. «Есть, ЦДП!» – отвечал ему великолепный Алмаз. Наконец центральный не выдержал: «ЦДП! Что у вас там происходит?!» – слова эти были новые, и Алмаз решил, что пора воспользоваться второй частью разрешенной ему фразы: «На ЦДП замечаний нет!»