Незнакомки - Патрик Модиано

На следующий день я снова пошла в то кафе на площади Аллере. К чему эти длинные поездки в метро через весь Париж! Не лучше ли оставаться здесь, поближе к дому, и ходить пешком, как в деревне.

Еще несколько дней над городом снова сияли голубые небеса и зимнее солнце. Я садилась за столик на открытой террасе; из глубины кафе доносилось щелканье электрического бильярда. Один человек – брюнет в белом халате, работавший в соседней клинике, – ежедневно играл на нем с двух до половины третьего. Ровно в два тридцать он покидал кафе и шел к себе в клинику. Эта пунктуальность тоже странным образом успокаивала меня. Часам к трем хозяйский пес боксер ложился на тротуар у двери кафе. Примерно в то же время открывались ворота типографии напротив, и выезжавший оттуда грузовичок тормозил у кафе. Из него выходили два довольно молодых человека, чтобы выпить по стаканчику у стойки бара. Один из них бросал монетку в музыкальный автомат, и оттуда неслась всегда одна и та же песенка «Whiter Shade of Pale», напоминавшая мне о Лондоне. Потом они уходили. Тот, что помоложе, всякий раз с улыбкой кивал мне. Грузовичок исчезал за поворотом улицы Аллере. Через несколько минут боксер вставал и возвращался в кафе. И больше до самого вечера – ни души.

Именно тогда, в один из этих ранних вечеров, я и поняла, отчего меня так часто будит на заре цокот копыт. Однажды, возвращаясь из кафе на площади Аллере, я прошла по еще незнакомой мне улице Брансьон. Оказалось, что это самая короткая дорога к дому, хотя обычно я ходила по улице Кастаньяри. В первое время я вообще ничего не знала в этом квартале, кроме пробежки от дома до метро.

Итак, в тот день я шла по улице Брансьон и вдруг очутилась перед лошадиными бойнями Вожирара. Так гласила надпись над решетчатой оградой. Я шагала по другой стороне улицы, где сплошной чередой тянулись кафе. Дверь одного из них была широко открыта. Я заметила на полу забрызганные кровью опилки. У стойки вполголоса беседовали трое коренастых краснолицых мужчин. Один вынул из кармана огромный бумажник, туго набитый деньгами. Он начал пересчитывать их, то и дело мусоля указательный палец. Я подумала: уж не они ли убивают лошадей? Спустя несколько дней я проходила по этой улице рано утром, там как раз начались лошадиные торги. На тротуаре у ограды толпились другие мужчины, такие же краснолицые и массивные, в плотных пальто.

Раньше я обычно спала до полудня; теперь же просыпалась все раньше и раньше, даже если накануне читала или слушала музыку за полночь. А однажды утром проснулась и вовсе до рассвета, в полной темноте.

Я решила позавтракать в «Терминюсе» – одном из двух кафе, расположенных поблизости, на бульваре Лефевра. Вот там-то я и увидела впервые конское шествие. Лошади возникали одна за другой из мрака и вереницей шли по безлюдному бульвару Лефевра. Я слышала мерный стук их копыт, тот самый, что настигал меня в предутренней дреме, только звучал чуть глуше. Лошадей было около десятка. На сей раз я видела их воочию. Сбоку, почти во главе процессии, шагал человек, он вел в поводу одну из лошадей. Мне показалось, что я уже где-то встречала его. Может, в метро, на станции. Да, я наверняка видела эту кожаную куртку, белые брюки и пестрый шейный платок, какие носят «гардианы».[11]Он был довольно высокого роста, с черными волосами и помятым лицом. И вот теперь он шагал рядом с одной из лошадей, подергивая ее за узду. Они миновали кафе и свернули на улицу Брансьон. Больше я их не видела, до меня доносился только стук копыт, и я сидела, замерев, в ожидании минуты, когда он наконец стихнет.

Хозяин следил за мною из-за стойки. Он сказал мне, что нынче утром лошадей не очень много и что их привели из Нейи по бульварам. Он сразу распознавал их по аллюру. Например, цирковых лошадей, ставших ненужными. Такое случалось время от времени. Или лошадей из шикарных кварталов, от богачей.

– Вы можете быть спокойны… Эти господа с бойни мое кафе не посещают. Они ходят в другое заведение, дальше по улице.

И он неопределенно махнул рукой в сторону улицы Брансьон, куда увели вереницу лошадей.

С тех пор я всячески избегала улицы Брансьон. В то утро я сказала себе, что не смогу долго жить в этом квартале. Но куда податься? У меня было слишком мало денег, чтобы снять комнату. И я не хотела возвращаться в Лондон. Да и какая разница, где жить, в другом квартале, далеко отсюда, или здесь – разве это что-нибудь изменит? Я все равно не смогу выкинуть из головы ту вереницу лошадей, выступавших из тьмы и скрывавшихся за поворотом, и того типа – «гардиана» в белых штанах, ведущего под уздцы одну из них, вороного коня. Конь не хотел идти за ним, он наверняка ускакал бы, дай ему волю.

* * *

Я снова попыталась ездить в метро. Но на Монпарнасе не смогла преодолеть себя и продолжить путь. Тогда я вернулась пешком в кафе на площади Аллере. Надо бы все-таки разузнать, есть ли тут рядом автобусная остановка, чтобы добраться до правого берега. Но дни проходили, а я даже не пыталась навести справки. В конце концов я пришла к выводу, что уже неспособна передвигаться на длинные расстояния. Ибо стоило мне отойти подальше от дома, как меня охватывал страх заблудиться, утратить последние ориентиры и, растворившись целиком в серой мгле, забыть, где я и кто я. Часто мне снилось, как я иду по улице – даже не знаю по какой, парижской или лондонской, – и не могу вспомнить дорогу домой, да и есть ли у меня вообще дом. Я обнаружила поблизости, в самом конце улицы Вожирар, кинотеатр под названием «Версаль». Самый короткий путь к нему проходил по бульвару Лефевра. Таким образом я избавляла себя от вида боен. Я стала ходить в кино почти каждый вечер, к девяти часам; показывали один и тот же фильм, но мне это было совершенно безразлично. Я садилась в последний ряд и сразу чувствовала облегчение. Под конец я даже забывала, что кинотеатр находится по соседству с бойнями.

Почему тот лондонский австриец не сказал мне, что живет в таком квартале? Если бы я это знала, то ни за какие блага не приняла бы его предложение. А теперь было слишком поздно.

После кино я возвращалась в студию той же дорогой. На другой стороне улицы высились недвижные глыбы домов с темными окнами; только в одном из них горел свет. Он всегда там горел, – верно, кто-то читал допоздна или ждал гостей, кто-то, с кем я могла бы поговорить. Теперь я понимала, как плохо быть одной, и засыпала в страхе, что меня вот-вот разбудит стук копыт. За тем освещенным окном стук, должно быть, слышался еще отчетливее, чем у меня, и оттуда можно было видеть проходивших лошадей. На протяжении долгих лет человек, который жил там, и все другие, чьи окна выходили на бульвар, видели – как я недавно – вереницы лошадей на заре. И мне хотелось узнать, что они думают об этом. Нас было сравнительно немного таких – знавших о лошадях, которых ведут на убой, – в многомиллионном городе.

Я дошла до улицы Брансьон. Она была пуста и безмолвна. В этот поздний час все кафе уже давно закрылись. Мне вспоминались подробности, рассказанные хозяином «Терминюса». «Убийцы», как он их называл, шли перекусить после работы в кафе напротив бойни – то самое, где я заметила опилки с брызгами крови. Мужчины с толстыми бумажниками – это барышники, торговцы лошадьми, мясники. «Убийце» требовалось каких-нибудь десять минут, чтобы забить лошадь. А те, другие, покупали и продавали животных по понедельникам и четвергам. Они всегда платили наличными и при этом хранили деньги не только в бумажниках – некоторые держали их в обувных коробках, а иногда, сидя в кафе, заворачивали пачки банкнот в столовые салфетки, и над всем этим витал кислый запах крови – крови на башмаках и фартуках «убийц». Лошадей доставляли не только из Нейи, их привозили издалека в грузовиках и вагонах, и по утрам мы слышали стук копыт: когда животных выводили из конюшен квартала, где они ждали своего смертного часа. Таких конюшен здесь было довольно много. Работа начиналась в четыре утра. Грузовики, вагоны, пачки денег, переходившие из рук в руки за столиками кафе… Тот человек в узких белых штанах и кожаной куртке, что вел под уздцы вороного коня, появился здесь в прошлом году. Ему платили какую-то малость за труды. Никто не знал, откуда он взялся. Может, из Камарга. Все звали его «гардиан». Хозяин «Терминюса» рассказывал мне все это своим жиденьким, почти плаксивым голоском, текущим изо рта, как струйка теплой воды. Казалось, он забывает о моем присутствии и говорит для самого себя. Даже когда я вставала и шла к выходу, он продолжал вспоминать все новые подробности, но я уже не могла его слушать. Мне хотелось глотнуть свежего воздуха, уехать из Парижа, оказаться где-нибудь на берегу голубого моря, как тот австриец, что отдал мне ключ от своей студии, ни о чем не предупредив. Я все больше времени проводила в студии, читая книги, слушая музыку. И говорила себе, что неслучайно оказалась совсем одна здесь, у ворот Парижа.[12]