Лавандовая комната - Нина Георге

Она легла на бок, отвернувшись от него.

– Даже мое старое «я»! Эта глупая маленькая забитая Кати. Которая вечно искала вину в себе самой – когда мужчина ей противен или когда родная мать не замечает ее по нескольку дней. Наверное, я что-то сделала не так… что-то упустила из виду… Была недостаточна послушна. Или недостаточно счастлива. Недостаточно сильно любила его или ее, иначе они не были бы такими…

Она заплакала.

Сначала тихо. А потом, когда он накрыл ее одеялом и обнял, положив ей ладонь на затылок, разразилась душераздирающими рыданиями.

Он чувствовал, как она в его руках шла через все тернии, над которыми тысячу раз мысленно пролетала. Боясь упасть вниз, потерять самообладание, утонуть в боли – что и произошло.

Она упала. Коснулась земли, побежденная горем, печалью и унижением.

– У меня больше не было друзей… Он говорил, что им нужно всего-навсего купаться в лучах его славы. Его славы. Он не мог себе представить, что им была интересна я. Он говорил: ты мне нужна. А я ему была совершенно не нужна, он даже не хотел меня… Он хотел один заниматься искусством… Я своим пожертвовала, но ему этой жертвы было мало. Мне, наверное, надо было умереть, чтобы доказать ему, что он для меня все? И что он как художник выше меня на три головы?.. Двадцать лет, Жан!.. – произнесла она отчаянно хриплым шепотом. – Двадцать лет, которые я не жила… Я плевала сама и позволяла ему плевать на свою жизнь…

Дыхание ее постепенно становилось ровным.

Наконец она уснула.

Ее тело обмякло в руках Эгаре.

Значит, и она тоже. Двадцать лет. Похоже, способов испортить себе жизнь больше чем достаточно.

Мсье Эгаре знал, что теперь настал его черед.

Теперь ему предстоит коснуться земли.

В гостиной, на его старом белом кухонном столе, лежало письмо Манон. Впрочем, у него было слабое грустное утешение: осознание того, что не он один промотал свое богатство, свое время.

Он на несколько секунд задумался о том, что было бы, если бы Катрин встретила не Ле П., а его.

Гораздо дольше он думал о том, готов ли он прочесть письмо.

Конечно нет.

Распечатав конверт, он долго нюхал бумагу. Затем закрыл глаза и опустил голову.

Потом сел на высокий барный стул и стал читать письмо, которое Манон написала ему двадцать один год назад.

Боньё, 30 августа 1992 г.

Жан, я уже тысячу раз писала тебе и каждый раз начинала с одного и того же слова, потому что ни одно другое слово не передает так точно моего отношения к тебе: «любимый».

Любимый мой Жан! Такой любимый и далекий!

Я сделала глупость. Я не сказала тебе, почему ушла от тебя. И я очень жалею и о том, и о другом – о том, что ушла, и о том, что скрыла от тебя причину.

Пожалуйста, прочти это письмо до конца, не сжигай меня. Я ушла от тебя не потому, что не хотела быть с тобой.

Я хотела этого. Гораздо больше того, что происходит со мной сейчас.

Жан, я очень скоро умру; они говорят, к Рождеству.

Когда я уходила от тебя, мне так хотелось, чтобы ты меня возненавидел!

Я вижу, как ты качаешь головой, mon amour. Но я хотела поступить так, как того требует любовь. А она говорит: действуй во благо другого. Я думала, что для тебя будет лучше, если ты в гневе вычеркнешь меня из своей жизни. Если ты не будешь переживать, скорбеть и вообще не узнаешь о моей смерти. Чик, отрезал – и живешь дальше.

Но я ошиблась. Так не получается, я все же должна сказать тебе, что́ случилось со мной, с тобой, с нами. Это и прекрасно, и в то же время ужасно, это слишком огромно для маленького письма. Мы поговорим об этом, когда ты приедешь.

Именно об этом я хочу попросить тебя, Жан: приезжай!

Мне так страшно умирать!

Но я подожду с этим до твоего приезда.

Я люблю тебя.

Манон

P. S. Если ты не захочешь приехать, если твоего чувства для этого недостаточно, я пойму тебя. Ты ничего мне не должен. В том числе и жалости.

P. P. S. Врачи уже не разрешают мне никуда ездить. Люк ждет тебя.

Мсье Эгаре неподвижно сидел в темноте и чувствовал себя так, как будто его зверски избили.

В груди у него все болезненно сжалось.

Этого не может быть!..

Прищурив глаз, он видел себя самого. Того, что жил двадцать один год назад. Видел, как прямо, не сгибаясь, он сидит за столом, словно окаменев, и не желает вскрывать письмо.

Это невозможно!

Она же не могла?..

Она предала его дважды. В этом он твердо себя уверил. На этом он построил свою жизнь.

Ему было худо до тошноты.

И вот, оказывается, это он предал ее. Манон напрасно ждала, что он приедет, и это в то время как она…

Нет! Только не это! Ради бога!

Он все сделал не так.

Письмо, постскриптум – в ее глазах все выглядело так, как будто его чувств и в самом деле не хватило. Как будто Жан Эгаре не настолько любил ее, чтобы исполнить это ее страстное, безумное, заветное последнее желание.

И вместе с осознанием этого в нем росло чувство жгучего, невыносимого стыда.

Он представил ее себе в те долгие, бесконечные часы и недели после отправки письма. Как она ждала, что перед домом остановится машина и в дверь постучит ее Жан.

Прошло лето, осень посеребрила инеем опавшую листву, зима сдула с деревьев последние лохмотья зелени.

А он так и не приехал.

Он закрыл лицо руками, ему хотелось избить самого себя.

А теперь уже поздно.

Мсье Эгаре трясущимися пальцами сложил ветхий листок бумаги, который необъяснимым образом все еще пахнул ею, и сунул обратно в конверт. Потом, отчаянно борясь с дрожью в руках, застегнул рубашку, пошарил ногами в поисках туфель. Привел в порядок волосы перед зеркалом ночного окна.

Ну, прыгай, чего ты ждешь, безмозглый идиот? Это самый простой выход из положения.

Повернув голову, он увидел Катрин, которая стояла, прислонившись к дверному косяку.

– Она меня… – выдавил он из себя, показав на письмо. – Я ее… – Он никак не мог подобрать слово. – А все вышло совсем иначе.

Но какое же тут нужно употребить слово?

– Она тебя любила? – подсказала Катрин.

Он кивнул.

Точно. Вот оно, это слово.