Место, которое есть - Заур Караев

— Долг? — решив успокоиться, переспросил я. — Какой долг? Кто определил мне такую участь? Господь Бог? Или быть может, ты? Ну, Великого Создателя, что-то явно перестаравшегося с создание нынешнего человека, я ни разу не видывал, и что-то не припоминаю, чтобы Он каким-то образом отправил мне послание со следующим содержание: «Ид, ты новый пророк, иди и меняй мир, неся в массы мою волю». Но несмотря на отсутствие подобного указания, мои руки почему-то выпачканы в крови многих агнцев. Зато передо мною постоянно маячит твоя кривая физиономия, из прорези в которой постоянно вылетают слова назидательного и педагогического характера. Значит, ты обязал меня творить нечто, заявив, что это, дескать, мой долг. Нет, друг мой, так не пойдет!

— Ид, остановись! — трубным, совсем нехарактерным для него голосом сказал Ипполит. — Ты говоришь как изнеженный сопляк. Неужели ты до сих пор понять не можешь, чем мы здесь занимаемся?! Мы делаем будущее!

— Ага, уже долгие годы, да ни черта не получается. — вставил я ехидной интонацией.

— А ты думал, что поймав первую встречную мадам, мы сразу же достигнем успеха?! Тогда я скажу, что ты инфантильный дурак, не годный для серьезных дел. — эти слова ужалили меня, потому как нечто подобное мне говорила и Ева, когда делилась частью своих мировоззрений, сидя за столиком в баре. — Всякое великое дело, которое должно быть сделано наверняка, куется годами, а то и веками. Однако всегда нужен тот, кто положит начало… Не знаю, пробовал ли кто-нибудь до нас браться за такое, но точно могу сказать, что после, даже если мы не достигнем успеха, будут еще многие. Если же все получится, то и в этом случае понадобится время и осторожность. Кстати сказать, последняя редко бывает подругой разгоряченных азартом игроков, так что тебе ради конечной цели стоило бы убавить свой глупый задор.

Не знаю, с чем связано то, почему я вновь так легко отступил под натиском не очень-то и убедительных доводов Ипполита, но ему удалось заставить меня почувствовать некую вину. Может, ученый происходил из когорты великих манипуляторов, а может, все дело в моем нутре, склонном пасовать перед человеком, которого обычно удается держать в своих руках, стоит только ему заговорить о долге, справедливости и моем участи во всей этой возвышенной дребедени. Так часто бывало и раньше — я всегда горазд сломить его, но когда дело касается нашей, как говорит дорогой доктор, миссии, из спора победителем выходит он. Видать, где-то в глубине меня и в самом деле есть нечто, убежденное в верности и величии нашего занятия. Если так, то стоит ли мне радоваться за себя? Мол, мне действительно суждено нести таковой крест, и быть в своем роде избранным. Лучше оставить эти мысли, ибо они как-никак тоже относятся к вопросам, имеющим метафизические начала, а уста мои, помнится мне, как-то молвили, что покушаться на эту великолепную вещь никак нельзя.

Я пал, однако будучи по-прежнему сильно раззадоренным недавно рожденным и уже начинавшим угасать пылом, все еще хотел продолжать беседу на эту тему, только теперь стоит прибавить чуточку такта.

— Я понимаю, о чем ты говоришь, Ипполит, — решив признать свое поражение, начал говорить я, — Однажды занявшись этим, я уже никогда не смогу отстраниться. Это будет сродни вероотступничеству, но намного хуже. Веру могут оставить ради иной, идеалы коей в какой-то момент показались более совершенными. Если же говорить о нашем деле, то разве может кто-нибудь из числа не лишившихся разума заявить, что существует лучшая альтернатива? Исходя из любых не антисоциальных позиций, наш выбор совершенен, если, конечно, не забывать о реалиях современного мира. Неужто кто-то посмеет утверждать, что возвращение человечеству его прежнего, что значит чистого, облика не есть высшая цель? Будь ты хоть идеалист, превозносящий справедливость и гуманизм, будь ты хоть властолюбивый честолюбец, осознающий, что в перспективе очень полезную роль для удовлетворения твоего тщеславия может сыграть манипуляция людьми при помощи изложения им планов о скором очищении человечества. Дело, вот, Ипполит, только в том, что я никак не могу понять, почему именно на нас возложено это. Ты так говоришь, и я тебе верю, но от сомнений никак избавиться не могу.

— Друг мой, — с небольшой долей нежности произнес ученый, а после подошел ко мне вплотную, зажал мое лицо в своих ладонях так, что каждая из них оказалась на одной из моих щек, и продолжил, — потому что мы уже это делаем. Не будь это нашим уделом или долгом, вот эти бы руки, что обнимают сейчас тебя, никогда бы не прикоснулись ни к одному из шприцов, ни к одной из пробирок, ни к одному из микроскопов и так далее. Мы делаем это, потому что мы можем, и из этого вытекает наша обязанность, а о мировоззрения говорить сейчас нет толку, главное только помнить всегда, что намерения наши произрастают из благодатной земли.

— С тобою согласиться легко, более того — даже очень хочется. — понурив голову и тем самым слегка высвободив ее из объятий ладоней собеседник, заговорил я поникшим голосом. — Но ведь не может же быть все так по-сказочному просто. Мне доводилось часто думать надо всем этим, и знаешь чем все больше и больше я начинаю себя корить?

— Чем же, Ид? — тихо жалобным тоном вопросил доктор.

— Может вся суть проблемы во мне? Может, все эти смерти напрасны? Может, каждая из этих женщина была бы способна выносить полноценного ребенка, подбери ты только более подходящего кандидата на роль отца? Может, это только я и повинен в том, что все они умирают, не сумев от негодного семени выносить нового человека?

После этих вопросов наступило молчание, длившееся, как мне показалось, не меньше трех минут. Доктор отошел от меня и, вернувшись к прежнему своему месту, уселся на кресло. Я последовал его примеру и разместился напротив него, в голове же моей почему-то вновь стали всплывать образы всех этих невинных жертв. Пускай у них не было счастливой жизни, пускай им даже осточертел этот убогий мир, тем не менее каждая из них добровольно вряд ли бы согласилась пойти на смерть ради лишь предполагаемого счастливого будущего для каких-то там никому неведомых потомков. Если быть циником, то в этом можно найти много смешного — даже уроды, живущие, можно сказать, в одном из кругов ада, берегут свое брюхо и почитаю его как высшую ценность. А вот биолог скажет, что тут все естественно: жизнь, если она позволяет тому или иному существу собою пользоваться, сама и внушает этому субъекту необходимость стеречь себя как зеница око, вот он и стережет, но так как нет у него возможности целиком всю жизнь сохранять, ему приходится браться за оберегание той ее частицы, что обособлена только в нем самом. Быть может, я бы тоже направлял свои мысли в подобных направления, если бы мне не довелось быть убийцей и при этом ваятелем будущего. А разве во мне не соединилось одно с другим?

— Ид, — прервав наконец молчание, начал доктор, — поверь мне, никто лучше тебя из ныне живущих не подходит на роль отца для, как ты сказал, нового человека.

— Это же не правда, Ипполит? Неужели ты забыл о правительстве, о тех людях, что и сейчас идеальны…

— Ид, им и не нужен новый человек…

На этой, надо сказать, многозначительной фразе и кончилась наша беседа. В ней не было много смыслов и суть ее состояла по большей части в стимуляции эмоциональной составляющей моего нутра. Странно получается — я часто убеждаю себя в том, что мой рассудок является главным руководством, но в тоже время мне часто хочется прочувствовать свою душу, в которой, как представляется, помимо всякого дерьма есть и кое-что по-настоящему человечное. Разве не чистая частица души повелевает мне подчиняться Ипполиту и следовать его указаниям во всем этом деле? Даже если предположить, что доктор ведом совсем нехорошими намерениями, то разве я, не зная этого, могу быть как-то повинен в чем-то? Мною движет великое, и это великое в моей душе, умудряющейся проталкивать свои желания в разум. Пусть будет так, во всяком случае именно в это мне хочется верить.