Человеческий крокет - Кейт Аткинсон

За мной входит Дебби. На ней самодельный костюм эпохи Тюдоров, и на миг мне становится не по себе.

— Ты почему так одета? — Я стараюсь выкинуть из головы экспедицию в прошлое «Стародавнего светила», а костюм — неприятное напоминание.

Она оглядывает свое платье, будто впервые видит, потом вперяет глазки в меня.

— А. У нас прогон, — вдруг выдает она — видимо, перевела наконец мой вопрос. — Сон когда-то там.

Я б ей сказала, что она слишком деликатно пахнет, не аутентично, но мне не до того.

— Иззи?

— Мм?

— Тут чего-то не хватает, тебе не кажется?

— Не хватает?

— Или что-то не так. Как будто…

— Как будто комната та же, но не та?

Она глядит на меня в изумлении:

— Именно! У тебя тоже так бывает?

— Нет.

Возможно, существует Бог (вот это был бы сюрприз), и на древесных улицах Он устроил себе игровое поле. Скорее всего, боги — во множественном числе.

— В общем, я пошла, — говорит Дебби, подбирая юбки.

— С ума? — уточняю я.

— Что?

— Ничего.

Избегу ли я арденского помешательства?

Канун Иванова дня. Зенит года, неясно, куда девать столько дневного света. В саду Эдема каждый день был Ивановым. Нам бы через костры прыгать, что ли, или колдовать. Но нет, мы с миссис Бакстер пьем чай на газоне, как завещал градостроитель. Одри чахнет у себя в комнате. Пес растянулся в траве, грезит о кроликах. Под рододендроном дрыхнет черепаховая кошка миссис Бакстер. В центре газона — фейское кольцо, трава примята, будто ночью там приземлился миниатюрный космический кораблик.

Миссис Бакстер сготовила большой стеклянный кувшин домашнего лимонада и кусок за куском режет розовый бисквит, на вид — как банная губка.

Миссис Бакстер умеет исполнять удивительное количество вариаций на тему бисквита «Виктория», и у каждой свои рюшечки: шоколадные бисквиты помечены шоколадной стружкой, лимонные — мармеладными лимонными дольками, а кофейные — половинками грецких орехов, похожими на мышиные мозги. Винни в жизни своей не пекла и, уж конечно, не посвящена в таинства украшения выпечки.

Миссис Бакстер свои плюшки тоже, разумеется, ест и порой, съев несколько штук подряд, смеется, прикрыв ладонью рот:

— Батюшки мои, да я скоро сама в плюшку превращусь!

Каким бисквитом станет миссис Бакстер? Ванильным с кремом, мягким и рассыпчатым.

— Неудивительно, дьявол тебя дери, что ты такая жирная, — говорит ей мистер Бакстер. Сам он в склонности к плюшкам не замечен. («Он у нас плюшки не любит», — грустит миссис Бакстер.)

Она всегда дает мне лишний кусок в салфетке — отнести Чарльзу. Если кто видит, как я несусь домой из «Холма фей», наверняка думает, что там круглосуточно празднуют чей-то день рождения.

Сегодня по случаю солнца миссис Бакстер отказалась от обычной своей бежевой гаммы и надела яркий красно-белый сарафан, полосатый, как леденец, как навес над лавкой, как шезлонг. У него тонкие красные бретельки-шнурки, и тело миссис Бакстер весьма на виду — полные руки, локти в ямочках, роскошная ложбинка в декольте, где умостились розовые бисквитные крошки. От работы в саду кожа у нее стала как ириска и вся покрыта веснушками размером с конский каштан. Наверное, обожжешься, если к ней прикоснуться, и я давлю в себе желание нырнуть в бездонную расщелину ее материнской груди и потеряться там навсегда.

Миссис Бакстер блаженно вздыхает:

— Самое оно сыграть в «Человеческий крокет», — однако не уточняет, о чем речь — о газоне, о погоде или о настроении. — Само собой, — прибавляет она, — сейчас народу маловато.

На газоне вдруг возникает мистер Бакстер, его грозная тень зловещими солнечными часами ложится на поднос, и чашка миссис Бакстер содрогается на блюдце. Мистер Бакстер смотрит вдаль, за шпалеру с альбертинами, на зеленое взгорье, что зовется Боскрамским лесом.

— Чайку, миленький? — спрашивает миссис Бакстер, предъявляя мужу чашку с блюдцем, чтоб до него дошло, о чем речь.

Мистер Бакстер переводит взгляд на нее, видит ее летнюю шляпу — красную соломенную азиатскую шляпу, — морщится:

— С рисовых полей явилась?

И миссис Бакстер так торопится налить мистеру Бакстеру чайку, что опрокидывает кувшин с молоком (на редкость неуклюжая у них семейка).

— Вот растяпа, — говорит она и сияет широкой улыбкой, в которой ни грана счастья.

— Заняться нечем? — Он смотрит на птичью кормушку и воздевает бровь. Вопрос, однако, не к птицам.

Мистер Бакстер не любит, когда люди лодырничают. Он самоучка («Так я избежал шахты», — мрачно объясняет он) и злится на тех, кому «всё поднесли на блюдечке». Может, потому и плюшки не ест.

— Ты что тут делаешь? — рявкает он на меня.

— Время убиваю, до спектакля еще долго, — бубню я, набив рот бисквитом. («Ох батюшки мои, не надо так говорить», — шепчет миссис Бакстер.)

Мистер Бакстер внезапно хлопается на траву рядом с шезлонгом, где валяюсь я, выставляет худые волосатые лодыжки над серыми носками. В Аркадии ему не по себе — он предпочитает сидеть на жестких стульях и глядеть, как уходят в бесконечность колонны письменных столов.

— На розах завелась тля, — говорит он миссис Бакстер таким тоном, будто намекает на моральную распущенность, а не на нашествие вредителей. — Спрыснула бы.

Миссис Бакстер ненавидит спрыскивать. Никогда не давит пауков, не прихлопывает ос, не чпокает блох, и даже мухам дозволено вволю жужжать в «Холме фей», если они не попадаются на глаза мистеру Бакстеру. У миссис Бакстер уговор с ползучками и летучками: она не убивает их, они не убивают ее.

С порывом теплого ветра до меня долетает запах мистера Бакстера — крем для бритья, табак «Олд Холборн», — и я стараюсь не вдыхать.

— Я одним глазком разглядела тайком, — с надеждой начинает миссис Бакстер, — кое-что на «Т», — а мистер Бакстер орет:

— Господи, Мойра, дай мне минуту покоя, будь добра?

И мы так и не узнаём, что же это такое на «Т». Может, Тезей, и как раз сейчас он шагает по полю под ослепительным загородным солнцем, дабы возвестить, что час нашей свадьбы близок.[33]

— Ой, они начинают! — взволнованно вскрикивает миссис Бакстер. — Пойду Одри позову.

Зрелище — петля,[34]но в данном случае петля на горле зрителя, и я опущу умозрительную завесу над «Сном в летнюю ночь» в исполнении «Литских актеров». Комично там, где место лирике, уныло там, где задуман комизм, волшебства ни капли. Мистер Примул играл Мотка и не изобразил бы персонажа механичнее и грубее, если б репетировал до Страшного суда, а девушка, прикинувшаяся Титанией, Дженис Ричардсон с почтамта на Ясеневой, — толстуха с голосом как у сверчка. (Хотя кто его знает, может, все эльфы таковы.)