Вопреки искусству - Томас Эспедаль

с маленьким столиком и стульями.

Они ставят на стол пластмассовые тарелки и чашки,

разливают чай и раскладывают булочки —

совсем так, как ты любила.

Они ждут гостя.

Еще одно письмо в почтовом ящике. Между газетами. Я сперва просматриваю газеты, а потом читаю письмо.

Дом рушится, его балки ломаются, оконные стекла трескаются, крыша разламывается посередке и обрушивается на пол. Комнат больше нет, остался лишь фасад. Нет ни дверей, ни лестниц, ни мебели. Фасад держится еще пару минут, но потом рушится и он, под натиском разрушения и тяжестью осознания факта, что мы уезжаем.

Мы ужинаем, а стены, вдруг покачнувшись, падают, тянут за собой крышу, и та подминает под себя сначала второй этаж, спальню и кровати. Мы видим, как рушится крыша, как с потолка на нас обрушивается дождь из камней и щепок, как балки, выбив стекла на втором этаже, летят на землю, а за ними — спальня и детская. Битое стекло и вывороченные двери. Ступеньки на лестнице трещат, от них отрываются доски, которые с силой стукаются о дверь моего кабинета. Свет гаснет, лампочки потрескивают, голубые искры падают на бумагу и шторы, ужасный свет, мы видим, как ужасный сероватый свет заполняет комнаты, нет, уже не комнаты, а большие квадратные пробоины, засыпанные пеплом и пылью. Мы ужинаем, сидя в гостиной, и я пытаюсь сообщить ей об этом, не совсем понимая, как мне это произнести, но потом все же говорю: «Надо готовиться к переезду».

Неожиданный подарок: сестра с мужем покупают новый фургон на колесах, а мне отдают старый, маленький двухколесный вагончик, похожий на домик. В нем есть дверь и два окна.

Я перегоняю вагончик из Осане на Аскэй. Мы с Яном Коре заезжаем во двор и ставим вагончик возле дома, слева от двери, под буком. Привычный вид фасада — дверь и полукруглое окно, выходящее на садовые ворота, — обновляется. Из дома я протянул к вагончику кабель и провел свет в мой новый кабинет на колесах. После обеда я вынес оттуда пластмассовый столик и другой хлам, а вместо этого поставил деревянный письменный стол, кожаный стул и две лампы. Я открутил у шкафа дверцы и расставил книги на полке над письменным столом. Вечером я отнес в вагончик пишущую машинку и письменные принадлежности. Перенес в маленькую кухоньку стаканы, чашки, несколько тарелок и столовые приборы. Там оказалась двухконфорочная газовая плитка, под разделочным столом стояли газовые баллоны, а возле туалета — газовый обогреватель. Еще там был душ и небольшая раковина, а на стене висели зеркало и шкафчик. Я перенес туда туалетные принадлежности, одеяло, подушку и чистое постельное белье и постелил себе на койке. Улегшись, я прикрыл глаза, и меня охватило ощущение неведомого прежде счастья, совершенно новое чувство свободы. Вагончик не двигался с места, повязанный с домом и садом, однако нетрудно было представить себе, что он едет.

Я просыпаюсь от солнечного света, он падает на букет на столе, и цветы сияют, белые хризантемы. Чашка из-под кофе, пепельница, ручка, стопка бумаги на столе. Белой бумаги. Блокноты, черные. Черные обложки из толстого картона, сшитые вручную по корешку. Рукописные строчки, страница за страницей, блокнот за блокнотом, всего двенадцать; записные книжки, наброски для романа. Настольная лампа. Серый металл, золотистый свет. Пишущая машинка — черные клавиши, белые буквы. Стопка книг, фотография. Три яблока, лежат на столе и подгнивают. Их кожица сморщилась и покрылась темными пятнышками с черной сердцевиной. Морщинки на кожуре, стягивающиеся вместе у хвостика, обрывки нити, связывавшей плод с деревом. Стул с красной обивкой. Турецкий ковер на полу. Желтые цветастые шторы над кроватью раздвинуты. Койка, на ней матрас, белая простыня, белое постельное белье и белая подушка с вышитой на ней белой розой.

Моя первая ночь в вагончике, меня будят солнечные лучи и птичье пение. Черные дрозды и сороки, несложно представить, что вагончик стоит в лесу. На опушке. Стволы деревьев рядом, обнаженные и мокрые, как бывает после ливня. Картина в рамке над кроватью, репродукция. «Происхождения мира» Гюстава Курбе в оригинальную величину, 46 на 55 сантиметров. Похоже, что и женский детородный орган на ней тоже натуральной величины и вида.

Я никуда не тороплюсь и ехать никуда не хочу. Мне все равно некуда ехать. И тем не менее переезд в вагончик — это серьезное перемещение, маленькое путешествие, я рассматриваю дороги на карте на стене, и вагончик двигается в путь, сначала доезжает до города, потом на пароме в Англию, в города, о которых я когда-то читал и которые знаю по фотографиям, — Галифакс, Шеффилд, Уилтшир, Хемпстед, а затем на юг, в Уэссекс Томаса Гарди, к окрестностям Мельчестера, с огромными каменными столбами Стоунхенджа, здесь нашли спящую Тесс, когда солнечные лучи, пробравшись меж камней, разбудили ее. Солнце подходит к зениту, и вагончик съезжает в туннель под каналом, направляясь во Францию, где в ничейной бухте недалеко от Парижа я навещаю Петера Хандке.

Эти роскошные леса в окрестностях Шавиля. Неподалеку лес Рамбуйе сливается с Версальским лесом, аллеи, засаженные молодым орешником и каштанами, разрезают березовые рощи с их снежно белыми тонкими стволами, светящимися среди темных теней старых буков и дубов.

Фонтенбло. Просвет в лесу, поляна или сад, лилии и ирисы, анемоны и пионы, фиолетовые и красные, в окружении кустов сирени и вишни. Каменный дом с красной черепичной крышей. Большие окна. Горшки с цветами. Балкон. Это дом Маргариты Дюрас в Нофль-ле-Шато, рядом с ним — школа, он прячется от нее за черемухой и деревьями, большим прудом и заросшим садом, закрывшим дом в гроте из кустов и цветов. Я останавливаю вагончик недалеко от дома Дюрас, так что, лежа на койке, я могу разглядеть лампы в доме. Такие лампы были у моей матери — темные, глухие абажуры на керамической, деревянной, пластмассовой или стеклянной ноге, они повсюду в этом доме.

Мне неплохо живется в одиночестве.

Все мои заметки в блокнотах — это заявление о собственной независимости.

Я не могу жить один.

Заметки про апрель: подснежники, крокусы, ветреница, мать-и-мачеха, немного позднее — кресс-салат и одуванчик, нарциссы и тюльпаны. Эти цветы первыми появлялись в мамином саду.

В апреле мама простудилась, обычная простуда, она тянулась весь апрель, и в мае мама так и не выздоровела, как и в июне, и августе, и в сентябре простуда так и не отступила, она поселилась в мамином теле и не желала уходить.

Апрель, май, июнь, июль, август, теплые, прекрасные месяцы, они вытягивали из мамы жизнь.

В сентябре мама с жалобами на простуду обратилась к врачу и узнала, что серьезно больна.

Все говорили, что то лето было одним из самых жарких, самых прекрасных, самых красивых, что случались в Норвегии.

Рододендроны расцвели еще в апреле, сначала белые, потом желтые и розовые, а потом наконец, неизменно, как и каждый год, круглыми кровавыми ранами распустились красные.