Цвингер - Елена Костюкович

На пирамидке, чуть пониже фанерной звезды, висел венок из ссохшихся сосновых ветвей. Под венком виднелась неумелая, хоть и старательно выведенная надпись «Вечная память павшим за Родину».

Это дед написал о братской могиле остальных четырехсот.

А сам он стал Юхимом и спасся.

Смог ли найти, где он тело Юхима закопал?

Баба после полугода сожительства разглядела-таки Симу в лунную ночь.

— А ты хоть прячься, хоть что, ты же еврей, я подсмотрела!

И на следующий день доложила на него в управу.

Симе шепнули местные девчата, что она туда пошла, и он махнул в ближайший лес, благо было теплое время. Долго ли он мог там протянуть, костра толкового разжечь не умея? Без спичек? Как он прожил в лесу два месяца до октября? Это был уже сорок третий. Как Сима узнал, что фронт снова подходит к Солопову? Радио же не было. Откуда они вообще брали информацию? Поди дознайся. Вроде бы он с партизанами наладил связь. Есть записка от лесного вожака: Юхим Шевченко делал им поддельные немецкие документы. Ну ясно, с его-то квалификацией художника и ретушера. Надо думать, партизаны его передержали до октября у себя? А потом, как сам пишет в повести, «побрел по оврагам, по болотным гатям в сторону, откуда шумело сражение. Когда идешь обратно, все зависит от того, будет ли у тебя винтовка».

Винтовку он нашел. И три патрона. Фронт в советскую сторону переходил с оружием.

На фильтрации опять повезло. В комиссии сидел бывший бухгалтер из его театра. Такое в романах бывает, а это в жизни было. Бухгалтер помог лучше, чем можно у любого бога выпрашивать. Симу не отправили из нацистского лагеря в сибирский, как многих, кто был в плену. Симе предоставили привилегию снова оказаться под огнем. На передовой, на переправах, в раздолбанных грузовиках, по пояс в грязюке, в гуле солдатского мата. Настоящий счастливчик.

Ну а было дано деду счастье до войны? О, и как еще! Радость любопытства, пища для жадного глаза, запах сцены, пыльный занавес и свет на рампу. Друзья, дело, успех. И главное — пышные волосы Лерочки, ее быстрые глаза. У него под пальцами ложбинка, скользкая, шелковая, вдоль спины у Леры, от лопаток до четкой поясницы. Впадины у ключиц. Светлое ее дыхание во сне. Примирения в конце его припадков ревности, когда она быстро гладила и щекотала его затылок. Первый смех дочки. Когда пришли за тестем и за шурином, Люка бойко ползала и уже начинала ходить. А назвали они доченьку Лючией, потому что в том году Жалусский запойно оформлял «Лючию ди Ламмермур».

В тридцать седьмом ночью три уполномоченных с дворником и с соседом из шестой квартиры вперлись за Лериным отцом, инженером, увели навсегда. Все в квартире с того обыска перестали спать. И точно, энкавэдэшники явились новой ночью, на этот раз за Лериным братом. А Симу, хоть он и сидел без сна и вслушивался в щелчки лифта, не арестовали. В коммунальной комнате, откуда выводили их, Сима остался над оползшим холмом растерзанных книг и топтаных фото, с рыдающей Лерой на плече. Она сжимала отцово обручальное кольцо «Герш и Лиза 1910» — отец сунул ей, когда звонили в дверь.

Счастье, что Симу не схватили. Что он смог пробыть эту ночь с нею. Он мог Лерочку утешить, обнять. Не осиротили их дочь. И в следующие четыре года не упал топор, хотя всегда, по вечерам возвращаясь, оба с дрожью всматривались от угла — не стоит ли эмочка у парадной двери. Вот везучие какие были Сима с Лерой, говорил себе, пытаясь вообразить ту декабрьскую ночь, по прошествии почти семидесяти лет, его выросший внучек в Милане.

А главный счастливый козырь судьба выдала деду в Дрездене. Будто знал, он готовил себя — романтик, книгочей, пьянеющий от слов, за которыми пытался угадать то, что не удавалось посмотреть въяве. Никогда не видев мировую живопись (кроме киевских и ленинградских музеев), тренировал себя на фотографиях. Запоминал полотна по пересказам. Прадо и Лувр через «бедекер». Испанией наслаждался по съемкам Романа Кармена — бегущие жители, бомбежки, но там и сям различаются фигурные детали фасадов, пропорции площадей.

Пересказы и вообще грамотность пришли к нему в основном через питерскую Ираиду Артемовну. К Ираиде Сима попал в пятнадцать лет доучиваться рисунку и застрял. Погрузился в искусство и в разговоры об искусстве. Бабка Ираида, облысевшая к старости как шар, однако этим обрадованная — ни мыть, ни паразитов бить, — много попутешествовала и все музеи помнила, по каждой стеночке, где что висело. Отличала не только подлинники от фальсификата, но — почти всегда — могла подтвердить или опровергнуть предположительное авторство. Стили знала в нюансах. Сиенские сторонки триптихов отличала от несиенских по остроте навершия. Так Симе был показан настоящий класс экспертизы. Мраморная скульптура рассказывала Ираиде о себе всю родословную: чтобы понять сорт мрамора, та, изловчившись, лизала статую.

Как радист морзянку, расшифровывала символику на полотнах.

— Ну тут, видишь, мимоза пудика — это такое чувствительное к прикосновению растение, поэтому иллюстрирует сцену, по Иоанну, где Христос перед воскресением является Магдалине. Например, у Фьезоле, у Корреджо, у Тициана…

Коллекцию свою (портретные миниатюры, мебель, малахитовая мелкая пластика) Ираида составила в основном во время гражданской войны. Судьба владельцев не беспокоила ее. Им все равно уж было не помочь. Люди ее не волновали. Но что касалось вещей, она считала наивысшим долгом прибирать их к рукам. Чтоб оберечь искусство, нежное, уязвимое.

На пропитание и покупку экспонатов Ираида ровно-методично зарабатывала рисунками для биологических атласов.

— Я работаю, как лошадь, над головой позвоночного, — гордо сообщала о себе. — Одна стадия скоро выйдет. Другие две как раз иллюстрируются, и я надеюсь весной их напечатать. Затем будут еще две и, кроме того, все рисунки по поводу рта. Это моя научная цель в жизни, достижение которой манит меня в течение тридцати пяти лет. Совершив это, я спокойно умру.

Русский язык в ее устах был мягким и мощным, в нем она тоже экспертно разбиралась. «Вам пальто бы, Ираида Артемовна, купить поновее». — «Что ты, Сима, кафтан бодер еще!»

Никаких посторонних трат, да и на питание никаких, рацион — хлеб, лук, мятные подушечки плюс дорогой кофе. Тот же лук втирала в лысину, по совету коммунальной соседки. Много рассказывала о путешествиях, жалея, что никогда уже не попадет ни в любимую Европу, ни в обожаемую Грецию, ни в Палестину, которую зарисовала всю, объездив и обойдя по академической стипендии в девяностые.

Противница семьи, ненавистница брака, Ираида с недоверием относилась к идее воспитания вообще и собственных детей особенно. Люди сами с собой не могут совладать. Как им брать на себя ответ за несмышленых. И кого бог пошлет в потомки, рассчитаешь ли? Дружба — совсем иное дело.

— Блюда, которые хотелось бы попробовать, картины, которые нам не дано нарисовать, книги, которые мы не успеем прочитать, города, которые нам не позволяют посетить, — все недостижимое удается обрести через дружбу, если это было испытано друзьями. Времени в жизни у каждого с гулькин нос. Только дружба, если не считать творчества, — иллюзия победы над смертью.