Голем - Густав Майринк

Она была вся укутана в дорогие меха, но по звуку ее голоса я узнал в ней ту самую, что недавно в ужасе от Вассертрума бежала в мою комнату на Петушьей улице. Я даже не удивился этому, потому что никого другого не ожидал встретить.

Я всматривался в ее лицо, которое в полутьме ниши казалось еще бледнее, чем было, по-видимому, в действительности. От ее красоты у меня захватило дух, и я стоял, как зачарованный. С какой радостью я пал бы перед ней и целовал бы ее ноги за то, что она обратилась к моей помощи, что меня избрала она для этой цели.

– Забудьте, я прошу вас от всей души – по крайней мере, пока мы здесь, о той странной ситуации, в которой вы тогда увидали меня, – смущенно продолжала она. – …я и не знала даже, как вы смотрите на такие вещи…

– Я уже старик, но ни разу в жизни я не решился стать судьей над моими ближними, – вот все, что я мог сказать.

– Спасибо вам, майстер Перват, – тепло и просто сказала она. – Теперь терпеливо выслушайте меня, не можете ли вы выручить меня или, по крайней мере, дать мне совет в моем отчаянном положении. – Я чувствовал, что ею овладел безумный страх, голос ее дрожал. – Тогда… в ателье… у меня появилась ужасная уверенность, что это страшное чудовище выследило меня. Уже целый месяц, как я замечаю, куда бы я ни шла, одна ли, с мужем ли, или с… с… с доктором Савиоли, всегда, всегда, где-нибудь вблизи появляется страшное, преступное лицо этого старьевщика. Во сне и наяву преследуют меня его косые глаза. Он еще не показывает, чего он хочет, но тем мучительнее гнетет меня по ночам ужас, когда же он, наконец, набросит мне петлю на шею!

Сперва, доктор Савиоли пробовал успокоить меня, говоря, что жалкий старьевщик, как этот Аарон Вассертрум, не может мне, вообще, повредить; в худшем случае дело может дойти до какого-нибудь ничтожного вымогательства или чего-нибудь в этом роде. Однако, каждый раз его губы бледнели, как только произносилось имя Вассертрума. Я боюсь, что доктор Савиоли скрывает что-то, чтобы меня успокоить, что-то ужасное, что может стоить жизни ему или мне.

Впоследствии я узнала то, что он так заботливо хотел скрыть от меня: старьевщик не раз ночью являлся к нему на квартиру! Я знаю, я чувствую всем существом своим, происходит нечто, что медленно стягивается вокруг нас, как кольца змеи. Что нужно было там этому разбойнику? Почему доктор Савиоли не может отделаться от него? Нет, нет, я больше не могу видеть этого, я должна что-нибудь предпринять. Что угодно, иначе это сведет меня с ума…

Я хотел возразить ей несколькими словами утешения, но она не дала мне закончить фразы.

– А в последние дни кошмар, который грозит задушить меня, принял более конкретные формы. Доктор Савиоли внезапно заболел, – я не могу с ним теперь сноситься, не смею навещать его, так как иначе моя любовь к нему может быть обнаружена ежечасно. Он лежит в бреду, и единственное, что я могла узнать, это то, что он в бреду видит себя преследуемым каким-то мерзавцем с заячьей губой – Аарон Вассертрум!

Я знаю смелость доктора Савиоли, и тем ужаснее – можете себе это представить – мое настроение, когда я вижу его совершенно подавленным и парализованным, перед опасностью, которую я сама чувствую, как приближающуюся ко мне страшную петлю.

Вы скажете, что я трусиха, зачем я не объяснюсь открыто с доктором Савиоли, зачем не пожертвую всем, раз я так уж люблю его, всем: богатством, честью, славой и т. д.,– вскричала она так громко, что эхо отозвалось в галереях хора, – но я не могу! Ведь у меня ребенок, моя милая, белокурая, маленькая девочка! Не могу же я пожертвовать своим ребенком? Да разве вы думаете, что мой муж позволил бы мне это!.. Вот, – вот возьмите это, майстер Пернат, – она выхватила в безумном порыве мешочек, полный нитями жемчуга и драгоценными камнями. – Отдайте это негодяю, я знаю, – он жадный… Пусть берет все, что у меня есть, пусть только оставит мне ребенка… Правда, он не выдаст меня?..

Говорите же, Христа ради, скажите хоть слово, что вы хотите мне помочь!

С большим трудом удалось мне успокоить ее и заставить ее сесть на скамью.

Я говорил ей все, что приходило в голову, бессмысленные и бессвязные фразы.

Мысли мчались в моем мозгу, и я едва понимал, что говорит мой язык – фантастические идеи расплывались, едва родившись.

Мой взор рассеянно остановился на фигуре монаха, изображенного на стене. Я говорил и говорил. Мало-помалу очертания фигур преобразились: ряса стала потертым пальто с поднятым воротником, а из него выросло молодое лицо с впалыми щеками, покрытыми чахоточными пятнами.

Не успел я еще уразуметь этого видения, как передо мной снова был монах. Мой пульс бился слишком сильно.

Несчастная женщина склонилась на мою руку и тихо плакала.

Я сообщил ей часть силы, родившейся во мне при чтении письма и еще сейчас меня переполнявшей.

И я заметил, как она постепенно стала приходить в себя.

– Я хочу вам объяснить, почему я обращаюсь именно к вам, майстер Пернат, – снова тихо заговорила она после долгого молчания. – Вы однажды сказали мне несколько слов, и я никогда в течение долгих годов не могла забыть их…

Многих годов? У меня кровь остановилась в жилах.

– Вы прощались со мной – я уже не помню при каких обстоятельствах – я была еще ребенком, – и вы сказали так ласково и грустно:

«Пусть никогда этого не случится, но все же вспомните обо мне, если когда-нибудь вы окажетесь в безвыходном положении. Может быть, Господь Бог устроит так, что именно я в состоянии буду вам помочь». Я тогда отвернулась и быстро бросила свой мяч в фонтан, чтоб вы не заметили моих слез. Потом я хотела вам подарить мое красное коралловое сердечко, которое я носила на шелковой ниточке на шее, но мне было стыдно, – это было бы так смешно.

Воспоминание!

Судорога сжимала мне горло. Точно проблеск света из далекой манящей страны мелькнуло передо мной – вдруг и ужасно: маленькая девочка в белом платьице, вокруг зеленая лужайка парка, обрамленная старыми вязами. Я отчетливо увидел это опять.

Я, должно быть, побледнел, я понял это по поспешности, с какою она продолжала: «Я отлично знаю, что эти слова были вызваны настроением разлуки, но они часто были утешением для меня, – и я благодарю вас за них».

С усилием стиснул я зубы и задержал в груди кричащую боль, разрывавшую мое сердце. Я понял. Милостивая рука задержала поток моих воспоминаний. Ясно стало теперь в моем сознании все то, что внес в него короткий проблеск умчавшихся дней: любовь, слишком большая для моего сердца, годами разлагала мои мысли, и ночь безумия стала бальзамом для больного духа.

Постепенно спускалось спокойствие умирания, и высыхали слезы в моих глазах. Колокольный звон проплывал важно и гордо в соборе, и я был в состоянии с радостным смехом смотреть в глаза той, которая пришла сюда искать моей помощи.

Снова услышал я слухой стук дверцы экипажа и топот копыт.