Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев

В апреле 1912 года Коковцов был категорически против отставки помощника военного министра А. А. Поливанова. Однако его мнение было проигнорировано. В декабре 1912 года А. А. Макаров был уволен с должности министра внутренних дел без предварительных консультаций с Коковцовым.

В правительстве премьер также не пользовался поддержкой. 16 января 1912 года в кулуарах Государственного совета Кривошеин сообщил одному из лидеров Правой группы Д. И. Пихно: «Коковцов думает одно, говорит другое, делает третье. В Совете министров ему никто не верит, а он надеется всех провести». Согласно сведениям товарища обер-прокурора Святейшего синода В. П. Носовича, к началу 1912 года в правительстве существовали два центра влияния: сам Коковцов и министр юстиции И. Г. Щегловитов. Опытные бюрократы были склонны поддерживать Коковцова, Щегловитов же рассчитывал на поддержку императора. 11 марта 1912 года петербургский прокурор Ф. Зингер писал своему одесскому коллеге А. В. Харитоновскому: «У нашего министра (И. Г. Щегловитова. – К. С.) продолжает идти борьба не на живот, а на смерть с Коковцовым, и при теперешних обстоятельствах трудно что-либо с уверенностью предсказать». По сведениям Ф. И. Гучкова на декабрь 1912 года, Коковцов по многим вопросам в Совете министров оставался в одиночестве. В значительной мере независимую позицию в правительстве занимал и министр путей сообщения С. В. Рухлов, на что премьер жаловался императору в марте 1912 года. Впоследствии Коковцов признавал, что многие члены правительства (Л. А. Кассо, А. А. Макаров, Н. А. Маклаков, В. К. Саблер, И. Г. Щегловитов) почти открыто ему оппонировали. К ним чаще всего примыкал военный министр В. А. Сухомлинов. Министр путей сообщения С. В. Рухлов предпочитал молчать, занимая выжидательную позицию. Обычно же поддерживали премьера морской министр И. К. Григорович, А. В. Кривошеин и С. И. Тимашев.

В январе 1914 года, за полторы недели до отставки Коковцова, Горемыкин был приглашен в Царское Село. Сразу после этой аудиенции у императора начались регулярные консультации с Горемыкиным и Кривошеиным. Но правительственное единство не окрепло и в период второго премьерства Горемыкина (31 января 1914 – 20 января 1916). По прошествии восьми лет со дня роспуска Первой Думы «горемыкинский стиль» ведения заседаний Совета министров не изменился. Министр земледелия А. Н. Наумов вспоминал: «Горемыкин был скуп на слова. В Совете министров Иван Логгинович производил на меня впечатление человека, который готов внимательно слушать прения, но вместе с тем думает про себя свою собственную думушку. Думушкой этой он делился лишь с одним своим государем, настраивая Его Величество следовать его, Горемыкина, взглядам и советам». При этом, по словам Наумова, существенного влияния на назначения министров Горемыкин не оказывал. Бывший государственный секретарь барон Ю. А. Икскуль считал, что подлинные бразды правления оказались в руках Кривошеина. В Государственном совете были уверены, что Кривошеин должен был сменить Горемыкина, когда «почтенный старец окончательно рассыплется». Министр финансов П. Л. Барк даже называл Кривошеина «душой» Совета министров. В. Н. Коковцов считал его «серым кардиналом», который намеренно выдвинул кандидатуру Горемыкина в премьеры, зная, что при этом главе правительства именно Кривошеин будет вершить дела, не принимая на себя никакой политической ответственности. Думские лидеры, искавшие контактов с правительством, вели переговоры с Кривошеиным, а не с Горемыкиным.

Правительство, как и прежде, раздирали внутренние противоречия. Н. А. Маклаков не скрывал своего неприятия Кривошеина и в беседах с малознакомыми людьми подвергал его беспощадной критике. У морского министра И. К. Григоровича были весьма натянутые отношения с министром путей сообщения А. Ф. Треповым и министром торговли и промышленности князем В. Н. Шаховским. Многие ведомства (в том числе Министерство внутренних дел) зачастую игнорировали позицию Совета министров. Решения военного, морского ведомств, Министерства иностранных дел часто становились «сюрпризом» для их коллег.

Объединенное правительство в полном смысле этого слова не сложилось. Едва ли это было возможно при наличии такого центра принятия решений, как царь, на которого привыкли ориентироваться все сановники империи. Совет министров напоминал европейский кабинет, пока это дозволял государь император.

Историк не может позволить себе снисходительного отношения к своим героям, которые-де чего-то не поняли или не уяснили. Его преимущество перед ними заключается лишь в том, что он знает финал драмы, который неведом современнику событий. Представления о будущем у современника чаще всего впоследствии опровергаются жизнью. Однако именно исходя из этих пускай ошибочных представлений, человек выстраивает свою линию поведения. Его мотивы объясняются психологией момента, которую сложно восстановить исследователю спустя столетия, десятилетия и даже годы. Сделать же это необходимо, чтобы герои исторических исследований обрели плоть и кровь, а значит, свойственные им страсти и эмоции.

В этом отношении случай 1906 года чрезвычайно показателен. В обществе царило возбуждение, многим казалось, что настоящая революция только начинается и события 1905 года были лишь прелюдией. По аналогии с Францией 1789 года, Первая Дума должна была стать Генеральными Штатами, а следовательно, спустя некоторое время – Учредительным собранием. За ее вполне вероятным роспуском должен был последовать социальный взрыв, который не мог оставить Россию прежней. Так воспринимали ситуацию многие депутаты, 9 июля 1906 года узнав, что Первой Думы больше нет.

Е. Н. Тимирязева, член партии кадетов, последние два месяца работала в библиотеке Думы. По ее ощущениям, самое начало июля предвещало бурные события. Правда, ближе к выходным страсти вроде бы улеглись, и Тимирязева решила, что Думу не распустят. Ее не смогли разуверить депутаты Д. А. Скульский и В. А. Оболенский, зашедшие к ней 8 июля в библиотеку. Они считали, что было бы лучше, если бы Думу распустили, а депутатов арестовали, чем жить в состоянии «томительной напряженности». Что такое «томительная напряженность», Тимирязевой напомнила ее же горничная в 11 часов вечера того же дня. Феня утверждала, что на Каменноостровском проспекте «народ бунтует»: кричит «ура», бросает шапки, поет песни, а по улицам толпами ходят хулиганы. Тимирязева записала в дневнике: «Я сейчас же оделась, взяла с собой Феню и поехала в клуб (Партии народной свободы. – К. C.), чтобы узнать что-нибудь, предполагая что-то неладное, вообще, и, в частности, декрет о роспуске Думы. На вопрос швейцару, есть ли кто-нибудь в клубе и там ли сейчас М[илюков], я узнала, что народа еще порядочно много, а М[илюков] только что уехали. Мне показалось успокоительным признаком, что П[авел] Н[иколаевич] уехал, и я отправилась домой…»

Утром следующего дня Е. Н. Тимирязева по обыкновению отправилась на работу в Таврический дворец. Когда она уже сходила с конки, кондуктор вдруг сказал: «Вы не в Думу ли? Дума закрыта». Не поверив услышанному, она направилась к дверям Таврического дворца, «которые действительно оказались запертыми громадным висячим замком… Ворота от правой стороны также были заперты, на решетках и со стороны улицы толпились солдаты». Там же ей повстречались встревоженные и растерянные депутаты. Никто не знал, что предпринять и где собраться. Тимирязева решила отправиться на поиски Милюкова. В клубе его не оказалось. Она поехала к нему на квартиру. Там, спросив Милюкова, она получила грубый ответ швейцара: «Ушел». «Он один ушел?» – спросила Тимирязева, опасаясь, что партийного лидера арестовали. Швейцар вновь не проявил особой любезности: «Много у нас тут делов-то, когда мне смотреть, с кем он ушел. Ушли в 4 часа утра». Другой человек тут же, на подъезде, к которому я (Тимирязева. – К. С.) обратилась с убедительной просьбой сказать, один ли ушел П[авел] Н[иколаевич], сообщил мне, что он сам приготовил велосипед, на котором они уехали в 4 часа утра». Решив, что здесь она больше ничего не узнает, Тимирязева отправилась в партийный клуб. Там ее встретил Н. А. Бородин, уже бывший депутат Государственной думы, вопросом: «Ну что? Ничего не узнали?» Тимирязева рассказала то немногое, что узнала, и заодно поделилась своими сомнениями относительно поведения и ответов швейцара. И ей стало еще тревожнее, когда Бородин заметил, что, кажется, «Милюков на велосипеде не ездит».