Первый блицкриг, август 1914 - Барбара Такман

«Это будет национальная война, которая закончится не решающей битвой, а после длительной утомительной борьбы со страной, которая не будет побеждена до тех пор, пока не будут сломлены ее национальные силы. Это будет война, которая в высшей степени истощит наш народ, даже если мы и окажемся победителями». Однако следовать логике своих предсказаний противно человеческой натуре, тем более натуре Генерального штаба. Аморфная, без определения границ, концепция затяжной войны не могла быть так научно разработана, как ортодоксальное, предсказанное и простое решение решающей битвы и короткой войны. Молодой Мольтке был уже начальником Генерального штаба, когда выступил со своим предсказанием, но ни он, ни его штаб, ни штаб любой другой страны не делали никаких попыток ориентироваться на длительную войну. Не считая двух Мольтке, один из которых был уже мертв, а второй не проявлял твердости в достижении цели, некоторые военные стратеги в других странах не исключали возможность затяжной войны, однако все предпочитали верить, так же как банкиры и промышленники, что в силу общего расстройства экономической жизни всеобщая европейская война не может продолжаться более трех-четырех месяцев. Характерной чертой 1914 года, как и любой эпохи, была общая склонность, отмечавшаяся во всех странах, — не готовиться к худшей альтернативе, а действовать в соответствии с тем, что, как им казалось, было правдой.

Шлиффен, принявший стратегию «решающей битвы», поставил судьбу Германии в зависимость от нее. Он считал, что Франция нарушит нейтралитет Бельгии, как только развертывание германских войск на бельгийской границе ясно укажет на принятую стратегию, и, думал он, Германия должна сделать это первой и побыстрее.

«Бельгийский нейтралитет будет нарушен той или другой стороной», — гласил его тезис.

«Тот, кто войдет, в эту страну первым, оккупирует Брюссель и потребует военной компенсации в размере 1000 миллионов франков, одержит верх».

Контрибуция, которая позволяет вести войну за счет противника, а не за свой собственный, была вторичной задачей, поставленной Клаузевицем. Третью задачу он видел в том, чтобы привлечь на свою сторону общественное мнение, что осуществляется «путем крупных побед и захватом вражеской столицы», помогая положить конец сопротивлению. Он знал, что материальные успехи позволят завоевать общественное мнение, но забыл, что моральная неудача может привести к его изменению, что также является риском в войне.

Но об этом французы всегда помнили, и это заставило их прийти к выводам, противоположным тем, которых ожидал Шлиффен. Бельгия также была для них путем для нападения через Арденны, если не через Фландрию, однако план их кампании запрещал использование бельгийской территории до тех пор, пока на нее не вступят первыми немцы. Логика этого дела для них была ясна: Бельгия была дорогой, открытой в обоих направлениях, кто использует ее первым — Германия или Франция, зависело от того, какая из этих стран стремилась сильнее к войне. Как заметил один французский генерал: «Тот, кто больше всего хочет войны, не может не желать нарушения нейтралитета Бельгии».

Шлиффен и его штаб считали, что Бельгия не будет воевать и не добавит свои шесть дивизий к французской армии. Когда канцлер Бюлов, обсуждавший эту проблему со Шлиффеном в 1904-м, напомнил ему о предупреждении Бисмарка, что допускать добавления сил еще одной страны к силам противника Германии — противоречить «простому здравому смыслу», Шлиффен несколько раз поправил монокль в глазу, что было его привычкой, и сказал: «Конечно. Мы не стали глупее с тех пор». Бельгия не будет сопротивляться силой оружия, она удовлетворится протестами, заявил он.

Уверенность Германии объяснялась несколько смелыми расчетами на хорошо известную жадность Леопольда II, бывшего королем Бельгии во времена Шлиффена. Высокий, представительный, с черной бородой клином, он был окружен ореолом порока — любовницы, деньги, жестокости в Конго и разные скандалы. По мнению австрийского императора Франца-Иосифа, Леопольд был «исключительно плохим человеком». Мало найдется людей, о которых можно так сказать, утверждал император, однако король Бельгии был именно таким. Поскольку Леопольд был жаден в довершение к своим другим порокам, то, по мнению кайзера, жадность возобладает над здравым смыслом, и поэтому он составил хитроумный план с целью заманить Леопольда в союз, пообещав ему французскую территорию. Когда кайзера захватывал какой-либо проект, он пытался немедленно осуществить его и обычно в случае неудачи приходил в состояние удивления и огорчения. В 1904 году он пригласил Леопольда посетить Берлин. Он говорил с ним «самым добрейшим языком в мире» о его гордых праотцах, графах Бургундских, и предложил воссоздать для него древнее герцогство Бургундия из Артуа, французской Фландрии и французских Арденн. Леопольд посмотрел на него «широко раскрыв рот» и попытался свести все к шутке, напомнив кайзеру, что со времен XV века многое изменилось. Во всяком случае, сказал он, его министры и парламент никогда не станут рассматривать такое предложение.

Так говорить не следовало бы, потому что кайзер пришел в свойственное ему состояние гнева и отчитал короля за то, что он питает большее уважение к парламенту и министрам, чем к персту божьему (который кайзер иногда путал со своей персоной). «Я сказал ему, — заявил Вильгельм канцлеру фон Бюлову, — что не позволю играть с собой. Тот, кто в случае европейской войны будет не со мной, тот будет против меня».

Кайзер заявил, что он является солдатом школы Наполеона и Фридриха Великого, которые начинали свои войны с предупреждения противника: «Поэтому, если Бельгия не встанет на мою сторону, я должен буду руководствоваться исключительно стратегическими соображениями».

Подобное намерение, явившееся первой ясно выраженной угрозой разорвать договор, привело Леопольда II в замешательство. Он ехал на вокзал в каске, одетой задом наперед, и выглядел, по словам сопровождавшего его адъютанта, так, «как будто бы пережил какое-то потрясение».

Хотя план кайзера провалился, все еще считали, что Леопольд готов заложить нейтралитет Бельгии за кошелек в два миллиона фунтов стерлингов. Когда один французский офицер разведки узнал об этом после войны от немецкого офицера и выразил удивление такой щедростью, он получил ответ: «За это должны были заплатить французы». Даже после того как в 1909 году Леопольда на престоле сменил его племянник король Альберт, человек совершенно других качеств, в Германии продолжали думать, что сопротивление Бельгии явится лишь простой формальностью. Например, один германский дипломат предположил в 1911 году, что оно может принять форму «выстраивания бельгийской армии вдоль дорог, по которым пойдут германские войска».

Шлиффен выделил для захвата Бельгии тридцать четыре дивизии, которым одновременно поручалось разделаться с шестью бельгийскими дивизиями, если, хотя это и казалось немцам маловероятным, они все же решат оказать сопротивление. Немцы очень беспокоились, как бы этого не случилось, потому что сопротивление означало бы разрушение железных дорог и мостов и, как следствие, нарушение разработанного графика, которого рьяно придерживался германский Генеральный штаб.

Покорность Бельгии, с другой стороны, дала бы возможность не связывать немецкие дивизии задачей взятия крепостей на ее территории и, кроме того, позволила бы приглушить общественное недовольство по поводу этой акции Германии. Чтобы отговорить Бельгию от бессмысленного сопротивления, Шлиффен предложил накануне вторжения направить ультиматум с требованием сдать все крепости, железные дороги и армию. В противном случае бельгийские укрепленные города были бы подвергнуты бомбардировке. Тяжелая артиллерия была готова при необходимости превратить угрозу в реальность. Тяжелые орудия в любом случае потребуются в ходе дальнейшей кампании, писал Шлиффен в 1912 году. «Большой промышленный город Лилль, например, представляет прекрасную цель для бомбардировки».