Праведный палач - Джоэл Харрингтон

В дневнике Франца Шмидта не упоминаются посещения Коленбергского суда или другого, подобного ему, общего схода. Возможно, что Генрих и заставил его хотя бы раз съездить в Базель или на другое собрание. Но куда более вероятно, что отец и сын сочли бы такое буйное и неразборчивое общение с проститутками и нищими нежелательным напоминанием о давних постыдных ассоциациях, связанных с их ремеслом. Карнавальный и нерегулярный характер суда также относился к более раннему времени, до введения сложных юридических механизмов и придания профессионального статуса ремеслу палача. Франц уже знал многих из своих коллег через отца и, конечно, общался с некоторыми из них. Однако воспевать свою профессиональную идентичность и обсуждать секреты ремесла это поколение палачей предпочитало в частном порядке и, конечно, вдали от скорняков, дубильщиков и прочих представителей позорных ремесел, от которых палачи так усердно старались обособиться.

Но вернемся к кульминации ученичества Франца Шмидта, а именно его тренировкам с «мечом правосудия». В отличие от топоров, которые на континенте обычно ассоциировались с наемниками и лесниками, мечи в домодерной Европе воплощали честь и справедливость. Императоры, князья и другие правители говорили о своей законной власти, данной Богом, как о мече, а само оружие играло заметную роль в коронациях и других официальных церемониях. Право носить меч долгое время оставалось ревностно охраняемой, исключительной привилегией знати, наглядной демонстрацией их высокого статуса. Поэтому обезглавливание мечом еще со времен Древнего Рима было привилегией граждан и аристократов, повсеместно предпочтительной формой казни – более «почетной» и более быстрой.

Сам меч палача стал объектом особой символической и материальной ценности. Он был внушительного размера – в среднем более метра в длину и весом свыше двух с половиной килограммов – и часто впечатляюще украшен. К середине XVI века типичный боевой меч, использовавшийся средневековыми палачами, был в основном вытеснен специально разработанным оружием с плоским острием и тщательно сбалансированным распределением веса, решавшим единственную задачу – обезглавливание. Многие такие мечи сохранились до наших дней и свидетельствуют о необычайном мастерстве и продуманности, вложенных в них создателями. Как правило, на каждом мече имелась своя уникальная надпись: «Через правосудие земля будет процветать и благоденствовать, в беззаконии она не выживет», «Берегись недобрых дел, не то плаха – твой удел», или еще лаконичнее: «Господа судят, я казню»[74]. Встречались мечи с гравировками изображений весов правосудия, Христа, Мадонны с Младенцем, виселицы, колеса или отсеченной головы. Некоторые династии палачей оставляли на мече имена и даты жизни каждого его владельца, а одна семья даже делала на своем зазубрины, означавшие число казненных с его помощью людей.

«Меч правосудия» Майстера Генриха был, таким образом, не просто знаком его технического мастерства, но и последней тонкой нитью, связующей семью изгоев с миром чести. Для его сына-ученика он также стал символом нового, в некотором роде даже уважительного, отношения к профессии, что резко контрастировало с образом «наемного мясника», который все еще жил в сознании многих людей. Уже будучи взрослым, Франц получит во владение меч, разработанный в соответствии с его собственными требованиями, и будет гордо носить его в деревянных и кожаных ножнах, извлекая лишь в самый решающий момент публичной драмы. В своем дневнике он тщательно отмечает точные даты своей «первой казни мечом», «первой казни мечом в Нюрнберге» и «первой казни мечом [жертвы], стоявшей на ногах»[75].

Весной 1573 года на пути Франца Шмидта к обретению им статуса палача-мастера оставалось два препятствия. Как и всякому ремесленнику, ему требовались провести несколько лет в качестве подмастерья, странствующего по сельской местности, подрабатывающего в разных местах и получающего ценный опыт. Но, прежде чем начать профессиональные странствия, он должен будет пройти проверку на мастерство. К XVIII веку Пруссия для желающих стать палачами введет обязательный экзамен, включающий не только письменную, но и практическую часть, призванную определить, умеет ли заявитель пытать, не ломая костей, сжигать трупы так, чтобы оставался лишь пепел, и насколько мастерски он владеет приспособлениями для допроса и казни[76]. Конечно, подобная процедура в Бамберге XVI века была куда менее подробной и формализованной, но для ученика было крайне важно добиться ритуального одобрения мастеров, если он надеялся в будущем найти хорошее место.

Решающий день наступил для 19-летнего Франца 5 июня 1573 года. Это была единственная точная дата, которую он смог припомнить пять лет спустя, когда начал вести дневник, подчеркивая этим ее важное место в своей жизни. Вместе с отцом он совершил двухдневное путешествие в деревню Штайнах, в 40 милях к северо-западу от Бамберга. Осужденным был некто Линхардт Русс из Цайерна, исчерпывающая характеристика которого приведена в журнале Франца, а именно – «вор». Вполне возможно, что кто-то из коллег Генриха стал свидетелем казни, учитывая ее значимость в жизни отца и сына. В иных обстоятельствах она осталась бы рутинным повешением. Форма казни оценивалась как наименее престижная для профессионала, зато при ее исполнении сложно было допустить ошибку. О чем думал молодой Франц, пока он вел Линхардта Русса к виселице, связывал запястья и лодыжки в установленном порядке и подталкивал его вверх по лестнице к ожидавшей петле? Дрогнул ли его голос, когда он давал осужденному право последнего слова? Была ли замечена в толпе деревенских жителей молодость палача, усомнились ли они в его мастерстве? Об этих вещах мы можем только догадываться. Но что мы знаем точно, так это то, что Франц справился со своей задачей без каких-либо явных ошибок. Когда тело приговоренного безжизненно повисло в петле, Майстер Генрих – или, возможно, другой мастер – взошел на помост. С ритуальной торжественностью он «по древнему обычаю» нанес мертвецу три пощечины, а затем громко объявил всем собравшимся, что молодой человек «казнил искусно, без ошибок» и отныне должен быть признан мастером. Позже Франц получит нотариально заверенный сертификат (Meisterbrief), в котором для потенциальных работодателей будет указано, что новый мастер выполнил свою задачу «со всей отвагой к полному удовлетворению»[77] и получает право быть нанятым за соответствующую оплату в качестве мастера. Как и в других ремеслах, по окончании успешного экзамена на мастера-палача часто следовало праздничное мероприятие для членов семьи и друзей, которые охотно наслаждались гостеприимством гордого за отпрыска отца. Если такое празднование и было запланировано в случае Франца, то, скорее всего, оно прошло чуть позже, в Бамберге.

Полвека спустя горькая обида все еще наполняла воспоминания бывшего палача, когда он описывал «великое несчастье, [которое] возложило на моего отца, как и на меня самого, обязанности палача, которых, как бы этого ни хотел, я не мог избежать»[78]. Но при этом в его повествовании присутствует и чувство некоей удовлетворенности тем, что он провел свою жизнь, занимаясь восстановлением «мира, спокойствия и единства» на земле. В возрасте 19 лет, все еще под впечатлением от своей первой казни, будущий Майстер Франц только начал испытывать это смешанное чувство отвращения и гордости, вызываемое предопределенной ему профессией. Двойственное чувство будет продвигать его вверх по карьерной лестнице в течение всех последующих за этим знаменательным днем лет, но и оно же зародит в молодом палаче внутренний конфликт, сделав недостижимым то подлинное личное и профессиональное удовлетворение, которого он искал.