Кони святого Марка - Милорад Павич

В это время членом правления Сербского литературного общества вместе с Младеном Лесковацем и остальными состоял и д-р Димитрие Вученов, профессор Белградского университета, известный как отличный администратор и знаток механизмов, которые помогали деятельности работников просвещения и научных учреждений. С тонким вкусом специалиста, прекрасно знакомый с законодательством в области просвещения, Вученов был довольно влиятельной особой. Влияние его не сразу бросалось в глаза, так как место его приложения постоянно менялось. У него был тяжелый взгляд молчальника, которым, как говорили студенты, можно было и пуговицу оторвать. А уважали его на обоих берегах Дуная. Он возглавлял одну из главных кафедр в Белграде и редактировал старейший сербский журнал «Летопис Матице сþпске» в Нови Саде. Помню его костюмы, всегда соответствующие цвету волос, и научные труды о реализме в журнале «Пþилози за книжевност, jезик, истоþиjу и фолклоþ», диссертацию о Домановиче и педагогические дискуссии в небольших филологических изданиях. Как-то вечером 1974 года он оказался среди членов правления Сербского литературного общества, за длинным столом, который делит зал на втором этаже на две половины: в одной были книги, в другой — окна. Он сел за стол, легким движением достал карманные часы, словно собирался их куда-то бросить, и положил перед собой. Заседание началось, но при этом возникло впечатление, будто время в его часах идет по-своему, не так, как в остальных часах, тикающих в тот день в Обществе…

В это время я сидел дома в ожидании гостей. Я срезал у булочек верхушки, выбирал середину, смазывал маслом, наполнял их тертым сыром с желтком и перцем и клал в духовку. Пока я угощал приятелей этими булочками с кружкой пива и свежим яйцом, вылитым на дно и посоленным через пиво (соль в пиве тонет), в Обществе говорили о Мушицком. С речью выступил профессор Вученов. Его глаза, окрашенные на дне тишиной, ничуть не поясняли того, что он говорил, а голос, который прошествовал по истории сербского реалистического рассказа, не запоминался, как не запоминается форма стаканчика, из которого вы пили кока-колу в кафе «У коня». Но содержание должно было остаться в памяти. Он с уважением упомянул стихи, которые я написал на двух языках, на старом и новом литературном, и отметил это как положительную особенность в пользу моей работы над подготовкой Мушицкого к изданию. Но тут же добавил, что, тем не менее, ему известна более достойная кандидатура, а именно — профессор Младен Лесковац, чья научная эрудиция и поэтическая подготовка, по его глубокому убеждению, гарантировали успех. Предложение было принято, присутствующий на заседании Младен Лесковац согласился взять дела в свои руки и сразу же попросил для подготовки Мушицкого три года. Таким образом, вместо того чтобы отправиться в печать, книга была отложена, а Мушицкий в очередной раз остался поэтом с неизданными стихами.

Мне же показалось, что в зале Сербского литературного общества в тот день собиралось не правление, а снова, как и сто пятьдесят лет назад, произошел поединок между Стратимировичем и Мушицким. Поединок, в котором Стратимирович воспользовался подходящим случаем и влиянием Димитрия Вученова и прикрылся Лесковацем (как когда-то Храниславом), чтобы окончательно рассчитаться с Мушицким.

Мы сидели в кафе у гостиницы «Москва», за холодным и немного липким — так что стаканы прилипали — столом, над мраморными, как в ванной комнате, полами и наблюдали за дождем, присутствующим одновременно и глубоко в нас, и во всех стеклянных стенах кафе. Дождь снаружи, со слабым запахом липового чая и детства, струился вдоль липовых стволов. Мы ждали, когда он кончится, и от нечего делать болтали. Речь шла о том, какая у нашего школьного приятеля Гргура Тезаловича была красивая мать.

— Почему была? — возмутился один из присутствующих. — Она еще не умерла, нельзя говорить «была».

Мне пришлось стать судьей в этом грамматическом споре. Чтобы я мог понять, верно ли употреблена эта форма, они вкратце описали один случай, исход которого мне не был известен, хотя его участников я давно и хорошо знал. Антоние Тезалович, отец Гргура, считался в свое время самым привлекательным человеком в Белграде. У него были маленький, не больше глаза рот и над губой усики размером с бровь. Женщины, которые непрерывно крутились вокруг него и входили в его жизнь, пришли в отчаяние, когда он остановил выбор на дочери одной из своих поклонниц.

— Что его в ней привлекло? — удивлялись они, — неужели он не замечает, что она утюжит волосы?

Вопрос их остался без ответа, но они видели, что у госпожи Руджины очень красивые длинные волосы, которые она иногда заправляла за пояс юбки, а иногда укладывала одним взмахом головы, собирая их вместе быстрым и легким движением. Она прикусывала при этом губу, и когда перебрасывала волосы с одного плеча на другое, казалось, будто та половина остается обнаженной. Это движение позволяло увидеть и оценить все ее тело — от опиравшихся на пальцы, отяжелевших от красоты ног до туловища, в напряжении которого выделялись мышцы, лопатки и груди, покачивающиеся в легкой полотняной одежде, каждая в свою сторону, В такие моменты мужчины не могли отвести от нее глаз, а женщины за этот искусственный (как они считали) поворот головы госпожу Руджину ненавидели. Иногда она надевала платье с глубоким вырезом, который заполняла своими волосами, что вызывало всеобщее удивление и привлекало внимание, так что всему нашему седьмому классу снилась мама Гргура… Сейчас она совсем другая. Муж ее умер, оставив сына, красота исчезла, тяжелые седые волосы выдавали ее возраст, пришлось их коротко постричь, и разве что необычное движение головой, словно у отбрасывающей гриву кобылки, сохранилось, бессмысленное и бесполезное, хотя она по привычке считала, что это движение привлекает к ней взгляды.

…Ее сын продолжал учиться с нами, он был темен лицом и светел под темной кожей. Мы его не любили — в его лице было что-то от матери, и нам, знавшим прежнюю госпожу Руджину, не нравилось угадывать ее черты в мужском лице. Мы не хотели волноваться, глядя на него, как волновались когда-то при виде его матери. Потом Гргур внезапно возмужал, у него появились усики, лопатки на спине раздались, и он стал носить шинель по моде (сейчас возвращающейся) послевоенного времени. Раньше других эти перемены заметили девочки из нашего класса.

— Как будто меня скорый поезд сбил, — услышали мы, как одна из них говорила своей соседке по парте, и поняли, что речь идет о Гргуре. Так сын госпожи Руджины покинул мужское общество и обосновался в женском…

В это время в восьмом классе Четвертой белградской гимназии, располагавшейся неподалеку от автошколы, с нами учился некто Косача, по прозвищу Журавль, и нельзя было сказать, что он и Гргур как-то соприкасались. С Косачей рано произошла та странная вещь, которая вскоре меняет ход всей жизни, воспринимается, как будущее, обретенное уже в настоящем и кажется причиной тех или иных событий, хотя на самом деле это не так. Как-то он подрался в классе и без особых усилий оторвал более крупному, чем он сам, противнику ухо, подобно тому, как с дерева срывают плод. Потом Косача бросил школу, и некоторое время его не было видно. Говорят, следователь, который его задержал, хотел увидеть нож, приложенный в качестве вещественного доказательства на судебном процессе по поводу убийства на Душановаце. Отпущенный из-за недостатка улик Косача и дальше крутился возле кинотеатра на Душановаце, в центре города не появлялся и однажды признался друзьям, что не был на Теразии уже лет восемь. Время от времени Косача ходил на танцы в «Дрндару», рядом с церковью на Вождоваце, заходил в бары и выпивал по одной рюмке сливовой ракии в каждом, начиная от «Лавадина» до «Ковача», и говорил, что всегда носит с собой два ножа.