Приживется ли демократия в России - Евгений Ясин

Напомню, что незадолго до отречения Николай II распустил Государственную думу и после падения самодержавия многие ее члены сомневались в своем праве на власть. Но вакуум власти был еще опаснее, чем нарушение юридических тонкостей. Между Временным комитетом Государственной думы и лидерами Петросовета, т. е. обеими сторонами двоевластия было достигнуто предварительное соглашение о выборах Учредительного собрания – о том, что эти выборы будут всеобщими и свободными, о том, что Учредительное собрание будет обладать исключительной прерогативой решения всех главных вопросов государственной жизни, включая выбор формы правления, и, наконец, о том, что только само Учредительное собрание будет определять круг и границы своих задач. Было сформировано Юридическое совещание, обязанное подготовить проект Конституции. Предложение о придании Учредительному собранию функций Конвента, т. е. органа, совмещающего законодательную и исполнительную власть, было отвергнуто как способное привести к «безудержному деспотизму» (Российское народовластие 2003: 26). Напомню, что именно этот тезис был едва ли не основным в ленинском обосновании советской демократии, финал развития которой нам хорошо известен.

Что важно подчеркнуть, так это согласие лидеров всех основных политических сил, т. е. политической элиты того времени (исключая крайних монархистов и, как потом оказалось, большевиков), действовать солидарно в интересах страны. В частности, не прибегать к возбуждению масс. Мы еще вернемся к этому тезису, ключевому для демократического развития. В советской историографии эти факты интерпретировались как проявление слабости буржуазного правительства и тогдашнего руководства Петросовета, лишенного мудрых указаний вождя, их неспособности решать национальные задачи в революционном духе. На самом деле, разогнав уже избранное Учредительное собрание, большевики совершили государственный переворот и лишили Россию перспективы демократического развития еще на 74 года. Очередной шанс был упущен.

Попытки построить принципиально новую советскую демократию, даже если они поначалу были искренни, оказались совершенно несостоятельны. Тому можно указать две основные причины. Во-первых, игнорировался мировой опыт обеспечения контроля общества над властью. Напротив, велись постоянные разговоры о порочности буржуазного парламентаризма – обычная демагогия, а вот нежелание делиться властью или допустить ее сменяемость было очевидным. Во-вторых, модель социалистического планового хозяйства и советского государственного управления, основанная на административной иерархии, исключающая сетевую структуру рыночных отношений, была абсолютно несовместима с реальной демократией. (И во многом напоминала сословную абсолютную монархию.)

Поэтому самое позднее к 1937 году все революционные идеалисты и романтики либо избавились от иллюзий, либо были уничтожены. Добиваться демократии стало некому. Помню «главный закон демократии» – популярную шутку советского времени – «делай, что тебе говорят».

Как мне представляется, и в этот раз шанс добиться успеха в утверждении демократии в России был невелик. Хотя первой реакцией политической элиты в феврале 1917 года были действия в пользу демократии и именно она казалась наиболее естественной и желанной заменой самодержавию, события происходили в самодержавной стране, архаичная политическая система которой быстро деградировала в упорном противостоянии необходимым переменам; в стране воюющей, выдавшей горы оружия вчерашним крестьянам, еще недавно пребывавшим в полуголодном и бесправном состоянии. В такой стране была более чем вероятна полномасштабная революция, в которой умеренный авангард сменяют все более радикальные силы, оказывающиеся во власти стихийного потока событий – до тех пор, пока энергия разрушения не будет истощена. Так и произошло. Апрельские тезисы Ленина не встретили бы столь благоприятного отклика в массах, не парализовали бы сопротивления тех, кто понимал их пагубность, если бы не десятилетия социалистической пропаганды и если бы не империалистическая война.

Следует еще раз вспомнить о своеобразном тогдашнем понимании демократии: политическая демократия, основанная на открытой политической борьбе и требующая соблюдения правил этой борьбы всеми и терпимости, была названа демократией буржуазной, а стало быть, порочной. Она и впрямь казалась по меньшей мере несвоевременной. А взамен предлагалась тоже демократия – но социальная, действующая во благо обделенных, предполагавшая прежде всего открытие для них пути наверх – «кто был ничем, то станет всем». Она победила, но вскоре обернулась тоталитарной политической системой, абсолютной монархией с генсеком вместо царя.

Попробуем сделать выводы. Во-первых, мы обнаруживаем, что попытки движения к демократии в истории России случались только в моменты ослабления государства, всегда управлявшегося деспотической самодержавной властью, в те моменты, когда интересы государства, выражаемые в категориях мощи, территориальной экспансии и распространения влияния, на время отступали перед интересами общества или отдельных его слоев. Однако государство всегда, в силу общественной традиции, вновь брало верх.

Во-вторых, первые такие попытки были, очевидно, преждевременны. Случись укрепиться на русском престоле королевичу Владиславу, все равно договор Салтыкова от 4 февраля 1610 года не был бы исполнен: даже если конституционная монархия и была бы создана в России начала XVII века, то по типу Речи Посполитой. Представить же в нашей стране того времени нечто подобное голландскому парламенту, чье появление было непосредственным следствием расцвета городской культуры, торговли и ремесел, совершенно невозможно.

Но последние попытки демократизации, имевшие место уже в начале ХХ века, особенно в 1905—1907 годах, были исторически гораздо более уместны, скорее их даже можно считать запоздалыми, ибо от других стран Европы в социально-политическом отношении мы уже сильно отставали.

Складывается впечатление, что по большому счету при серьезной трансформации экономики после реформ Александра II в социально-политической области существенных перемен вообще не происходило. Традиционные институты, опиравшиеся на иерархическую социальную структуру, сословную и бюрократическую, поддерживали деспотизм и бесправие.

В-третьих, основой такой устойчивости традиционных институтов были нищета, бесправие и смирение, в которых существовало крестьянство, представлявшее подавляющее большинство населения Российской империи. Прочность строя обеспечивалась политической спячкой народа-великана, бóльшая часть которого веками жила в условиях натуральной аграрной экономики. Его покорность иногда взрывалась бунтом, но вскоре бунт снова сменялся покорностью – их череда и составляла существо российской политической жизни.

В-четвертых, для сохранения империи требовалось насилие или хотя бы постоянная угроза его применения. Николай Сухотин, генерал-губернатор Степной области, позднее член Государственного совета, в год первой революции, основываясь на данных переписи 1897 года, произвел подсчет внутренних врагов России. Число их составило 60 млн. – против 65 млн. верноподданных русских (с украинцами и белорусами) при общей численности населения империи в 125 млн. жителей (Шанин 1997: 110).