На новой земле - Джумпа Лахири

К тому времени мои родители снимали квартиру на Сентрал-Сквер уже более трех лет; а до этого они жили в Германии, а еще раньше — в Индии. Я родилась в Берлине, где мой отец получил диплом в области микробиологии, прежде чем переехать в Америку и принять должность научного сотрудника в лаборатории Массачусетской клинической больницы. А поженились мама с папой еще в Индии. Они и не знали друг друга до женитьбы — по древней традиции, ее устроили родственники. Мои первые воспоминания связаны с нашей квартиркой на Сентрал-Сквер, маленькой и темной, и Пранаб-каку занимает в них немалое место. Долгое время мне казалось, что он жил там вместе с нами. Как он сам любил рассказывать, когда он дотронулся до плеча моей мамы, она бросила на него один лишь взгляд и сразу поняла, что он умирает от тоски и голода. И она взяла его за руку, привела в нашу квартиру и прежде всего напоила чаем. Потом, узнав, что он уже три месяца не пробовал настоящей бенгальской еды, она накормила его остатками вчерашнего ужина — макрелью под соусом карри и рисом — и принялась готовить новый ужин. Пранаб, подумав, решил никуда не уходить и подождать следующего приема пищи. Когда вернулся с работы мой отец, все опять сели за стол и поужинали еще раз. С тех пор Пранаб стал не просто частым гостем в нашем доме — он занял прочное место в нашей семье в самом прямом смысле этого слова.

Вообще-то Пранаб происходил из обеспеченной калькуттской семьи и до приезда в Америку не делал по дому ничего — разве что стакан воды мог себе налить. Он был совершенно не готов к жизни бедного аспиранта и за первый месяц похудел на двадцать фунтов. К тому же он приехал в Бостон в конце января как раз посреди ужасного снегопада и метели и даже не взял с собой теплой одежды, а где купить ее — тоже не знал. К концу первой недели он собрал свои вещи и поехал в аэропорт — готов был отказаться от своей заветной мечты, которую лелеял всю жизнь, но в последний момент передумал. Пранаб жил на Траубридж-стрит в доме разведенной женщины с двумя маленькими девочками, которая сдавала ему комнату.

Девочки орали и визжали дни и ночи напролет, не давая ни минуты покоя, а пользоваться кухней ему разрешалось только в определенные часы, когда никого не было дома, и после готовки тщательно протирать плиту и раковину дезинфицирующим средством. Мои родители выслушали несчастного, сочувственно прищелкивая языком, и согласились, что такая жизнь может довести человека до самоубийства. Если бы у них была свободная комната, они с удовольствием пустили бы Пранаба квартирантом, сказал отец, но в их маленькой квартирке не было места лишнему человеку. Однако хоть они и не могут взять его на полное довольствие, заверил отец, по крайней мере, он должен был почаще приходить к ним в гости, хоть на обеды, хоть просто так. Пранаб не возражал, и вскоре он стал постоянно забегать к нам в перерывах между занятиями и проводить с нами все выходные. Он постоянно оставлял после себя напоминающие о нем предметы, как будто боялся, что его забудут: то зажигалку, то початую пачку сигарет, иногда газету или конверт, который он так и не удосужился вскрыть, а иногда и свитер, небрежно повешенный на спинку стула.

Я прекрасно помню его смех — звучный, сильный — и его нескладное длинное тело. Обычно он садился верхом на стул, обвив ноги вокруг ножек, или разваливался на диване. У него было запоминающееся лицо: высокий лоб, густые темно-каштановые усы — и целая копна нечесаных волос, которые, по мнению мамы, делали его похожим на хиппи — их тогда вокруг было видимо-невидимо. Он не мог усидеть спокойно ни минуты — его ноги постоянно отстукивали какой-то ему одному слышный ритм, маленькие руки с тонкими пальцами дрожали, когда он чиркал спичкой. Он непрерывно курил, стряхивая пепел в чайную чашку, — моя мать быстро поняла, что лучше расставить чашки по периферии гостиной, иначе ковру скоро придет конец. Несмотря на то что Пранаб был ученым, в нем не было ничего от сухого педанта — он выглядел скорее диким и непредсказуемым, как лесная обезьяна. И он был всегда ужасно голодный: входил в дверь, восклицая, что у него маковой росинки не было с утра, и поглощал пищу с такой жадностью, как будто пытался наесться на всю жизнь. Он таскал у матери котлеты со сковородки и проглатывал их прежде, чем мама успевала выложить их на традиционный салат из красного лука. Родители уверяли меня, что Пранаб необыкновенно талантлив — в университете в Джадавпуре он считался звездой, а Технологический университет Бостона выделил ему полную стипендию — больше, чем другим эмигрантам. Впрочем, свою стипендию Пранаб-каку проедал за неделю, а занятия прогуливал почем зря.

— Да ну их, этих американцев, — отмахивался он от матери, когда она советовала ему не прогуливать лекции. — Они мне подсовывают уравнения, которые я решал в возрасте Уши. — Он был искренне поражен, что мне до сих пор не задавали домашних заданий и что в возрасте семи лет я не умела брать квадратные корни и не имела представления о свойствах числа пи.

Он всегда появлялся без предупреждения, просто стучал кулаком в дверь, как было принято в Калькутте, и изо всех сил кричал «Буди!», ожидая, когда моя мать откроет ему. До того как Пранаб возник в нашей жизни, когда я возвращалась из школы, мать всегда сидела на стуле в прихожей, сжавшись в комок и держа в руках сумочку, готовая в любой момент вскочить на ноги и выбежать из ненавистной квартиры, где она, как в клетке, была заперта целыми днями. Обычно я бросала рюкзак, брала ее за руку, и мы шли гулять. Но теперь я заставала ее на кухне, где она щебетала, как птичка, то раскатывая тесто для лучиз — индийских сладостей, которые обычно готовила только по воскресеньям, то вешая новые, купленные на распродаже занавески. Конечно, тогда я не предполагала, что для мамы визиты Пранаба-каку были кульминацией всего дня, именно для него она переодевалась в свежее сари и красиво причесывала волосы, для него особенно тщательно убиралась в квартире. Каждый вечер она придумывала, чем будет кормить Пранаба на следующий день, тратила по нескольку часов на изготовление закусок, которые потом с видимой небрежностью выставляла на стол. В то время мама жила лишь для того, чтобы услышать это нетерпеливое «Буди!» за дверью, и, если Пранаб по какой-то причине не приходил, настроение у нее было испорчено на целый день.

Наверное, маму радовало, что мне тоже нравились визиты Пранаба-каку. Он показывал мне карточные фокусы, делая зверское лицо, качал на коленке, очень натурально откручивал себе большой палец на руке и учил меня таблице умножения. Его подлинной страстью было фотографирование. На последние деньги он купил себе дорогой фотоаппарат, который надо было настраивать с умом, и вскоре я стала его любимой моделью. Мое круглое детское лицо, счастливая щербатая улыбка и вьющиеся кудри запечатлены на десятках снимков, и эти снимки до сих пор остаются моими любимыми воспоминаниями детства. На них я беспечно позирую, кокетничая с детской невинностью, — увы, я давно потеряла ту уверенность в себе, и теперь, когда меня фотографируют, застываю в неловком напряжении. Я помню, как Пранаб заставлял меня бегать по университетскому двору, потому что хотел научиться снимать человеческое тело в движении, или позировать на ступенях лестницы, поставив одну ногу на ступеньку выше другой, или выглядывать из-за деревьев на Массачусетс-авеню. И только на одной фотографии изображена мама — я сижу у нее на коленях, а она, смеясь, зажимает мне уши руками, как будто не хочет, чтобы я услышала какой-то секрет. На этом снимке виден и сам Пранаб-каку, точнее, его тень с поднятыми руками, как будто тянущимися к телу моей матери. В те счастливые дни мы все делали втроем — повинуясь неписаному этическому кодексу, Пранаб приходил только тогда, когда я уже возвращалась из школы: несмотря на его статус члена семьи, маме было бы неприлично принимать его в квартире одной.