Из царства мертвых - Буало-Нарсежак

— Но, Роже, тебя-то они знают… Если ты им втолкуешь, что Мадлен пыталась уже покончить с собой… что ты вытащил ее из воды… что сегодня она, может, снова взялась за свое, тебе-то они поверят.

— Прежде всего, пока еще ничего не известно, — сказал Флавьер раздраженно. — Наверняка она вернется к обеду.

— А если нет?

— Ну, тогда тебе придется самому что-нибудь предпринять.

— Короче, ты умываешь руки.

— Да нет же… Пойми, просто обычно мужья сами обращаются в полицию.

— Ладно… Я иду туда.

— Это просто глупо. Все равно никто и не подумает ее искать. Запишут приметы, пообещают заняться этим, а сами станут ждать, что будет дальше. Так всегда делается.

Жевинь медленно опустил руки в карманы.

— Если придется ждать, — процедил он сквозь зубы, — я просто рехнусь.

Он походил по комнате, остановился перед букетом роз, украшавшим камин, и принялся изучать его с угрюмым видом.

— Мне надо идти, — сказал Флавьер.

Жевинь не шевелился. Он смотрел на цветы. На щеке у него подергивался мускул.

— На твоем месте, — торопливо проговорил Флавьер, — я не стал бы терять надежду раньше времени. Еще только семь. Она вполне могла задержаться в магазине или встретить кого-нибудь…

— Тебе-то на это начхать! — сказал Жевинь. — Ясное дело!

— Да с чего ты взял!.. Допустим, она и правда сбежала… Далеко она не уйдет.

Он встал посреди гостиной и принялся втолковывать Жевиню, какими средствами располагает полиция, чтобы поймать сбежавшего человека. Несмотря на крайнюю усталость, он вдруг воодушевился. Он сам был готов поверить, что Мадлен вот-вот найдется; и в то же самое время ему хотелось броситься на ковер и дать волю собственному отчаянию. Жевинь по-прежнему не двигался. Казалось, он задумался, гладя на букет.

— Позвони мне, — сказал наконец Флавьер, — как только она вернется.

Он пошел к выходу, чувствуя, что уже не владеет собой и выражение лица вот-вот выдаст его. Тогда правда вырвется наружу, и с криком «Она мертва!» он рухнет на пол.

— Не уходи, — прошептал Жевинь.

— Старина, я бы охотно остался. Но ты не представляешь, сколько у меня работы… Пожалуй, с десяток дел лежит на столе!

— Ну останься! — умолял Жевинь. — Не хочу быть один, когда ее привезут.

— Что ты, Поль, не сходи с ума.

В его неподвижности было что-то пугающее.

— Ты будешь здесь, — сказал он. — И ты им все объяснишь… Скажешь, что мы оба боролись…

— Ну конечно… Но поверь мне, ее не привезут…

Голос у него сорвался. Он поднес к губам платок, откашлялся, высморкался, пытаясь выиграть время.

— Ладно, Поль… Все будет в порядке… Не забудь позвонить.

Он остановился, держась за ручку двери. Уткнувшись подбородком в грудь, Жевинь будто окаменел. Флавьер вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. На цыпочках прошел через прихожую. Его мутило от отвращения к самому себе. И все-таки самое страшное уже позади! Дела Жевиня больше не существует. А что до его страданий… Разве сам он не страдал куда сильнее? Захлопнув за собой дверцу машины, он вынужден был признать, что с самого начала чувствовал себя настоящим мужем Мадлен. Для него Жевинь был лишь узурпатором. Не станет же он жертвовать собой ради узурпатора! Не пойдет рассказывать полицейским, своим бывшим коллегам, что позволил женщине покончить с собой, потому что ему не хватило мужества… Не может он снова уронить свое достоинство ради человека, который… Только не это! Лучше молчать и хранить спокойствие. Клиент из Руана послужит ему предлогом, чтобы уехать из Парижа…

Флавьер и сам не знал, как довел «симку» до гаража. Теперь он шел куда глаза глядят, по улице, на которую опускались сумерки. Это был настоящий провинциальный вечер, полный синевы и грусти вечер военной поры. На одном из перекрестков люди столпились вокруг машины, к верху которой были привязаны два матраса. В мире распались все связи. Медленно, безмолвно, с погашенными огнями город плыл в ночи… Сердце щемило при виде опустевших площадей. Все напоминало ему об умершей. Войдя в ресторанчик на улице Сент-Оноре, Флавьер сел за столик в глубине зала.

— Вам комплексный обед или будете заказывать порционно? — спросил у него официант.

— Комплексный.

Надо было есть. Надо было продолжать жить, как раньше. Флавьер опустил руку в карман и нащупал зажигалку. Перед его внутренним взором на фоне белой скатерти возник образ Мадлен. «Она меня не любила, — подумал он. — Никого она не любила».

Машинально он проглотил суп, не чувствуя никакого вкуса. Он станет жить будто нищий, погрузившись в скорбь; чтобы наказать себя, будет терпеливо переносить тяжкие лишения. Хорошо бы купить хлыст и по вечерам подвергать себя бичеванию: теперь у него было право презирать себя. Долго же ему придется себя ненавидеть, чтобы заслужить право на самоуважение.

— Они рвутся к Льежу, — сказал официант. — Говорят, бельгийцы уже бегут к нам, как было в четырнадцатом.

— Россказни все это, — сказал Флавьер.

Льеж был так далеко, в самом верху карты. К нему все это не имело никакого отношения. Отныне война была для Флавьера лишь одним из эпизодов той битвы, которая бушевала у него внутри.

— У площади Согласия видели машину, всю изрешеченную пулями, — поведал ему официант.

— Принесите второе, — сказал Флавьер.

Ну почему его не оставят в покое? Какие еще бельгийцы! И почему не голландцы? Вот болван! Он поспешно доел мясо. Оно оказалось жестким, но Флавьер не стал жаловаться. Ведь он решил не щадить себя, замкнуться в своем горе, казнить себя воспоминаниями. Тем не менее за десертом он выпил две рюмки коньяку, и туман, окутывавший его в последние часы, понемногу рассеялся. Облокотившись о столик, он прикурил от золотой зажигалки: ему чудилось, что в дыме, который он вдохнул, была какая-то частица Мадлен. Он затянулся медленно, смакуя, и задержал дыхание.

Теперь он был уверен, что Мадлен до своего замужества не совершила ничего дурного. Его предположение было нелепым. Жевинь не женился бы на ней, не наведя справки. Да и не слишком ли поздно начала ее мучить совесть: ведь раньше Мадлен казалась вполне нормальной. До начала февраля за ней не водилось никаких странностей. Никогда ему не вырваться из заколдованного круга… Флавьер щелкнул зажигалкой и с минуту любовался тонким язычком пламени, прежде чем задуть его. Ладонью ощутил тепло нагревшегося металла. Нет, мотивы, побуждавшие Мадлен, не были заурядными. Это он цеплялся за примитивные доводы, доискивался до каких-то причин. Но он каленым железом выжжет эти предрассудки, очистится от них и когда-нибудь будет достоин проникнуть в тайну Лажерлак. Он представил себя монахом в келье, стоящим на коленях на земляном полу, только на стене висело не распятие, а фотография Мадлен. Та, что он видел на письменном столе Жевиня.