Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли

– Я написал эти стихи, – пояснил Йейтс во вступительном слове, – когда Мировая война заканчивалась, а Россию, словно кровавым приливом, захлестнула революция. История уже не раз преподавала печальный урок: за слишком большими ожиданиями зачастую следует разгул террора. Урок, на который, похоже, обречена и наша Ирландия. Я взываю к вам, чтобы вы все задумались о возможных последствиях.

Он прочистил горло и пригладил волосы. Сейчас он был уже совершенно седой, но, став отцом, почему-то выглядел лучше – как-то крепче и солиднее. Думаю, это обстоятельство меняет мужчин.

Он был уверен в себе и не похож на того человека, который выкрикивал свои стихи навстречу ветру на пустынном берегу в Нормандии. «Все изменилось, изменилось полностью» – эти его слова до сих пор звучали у меня в ушах.

– Я назвал эту поэму «Второе пришествие».

Начало странное:

«Интересно, откуда он взял этот образ?» – подумала я. И водятся ли вообще соколы в Ирландии? Может, он представлял себя шейхом пустыни, которым был в одной из своих прошлых жизней, о чем рассказывал Мод? Но понять следующие строчки уже было нетрудно.

Вот это была правда.

Тут я услышала, как открывается дверь. Вошедшие де Валера и Шон остановились сзади. И де Валера, и Майкл Коллинз когда-то находились в центре борьбы ирландцев, но центр этот не устоял. И теперь они сражались друг с другом.

Йетс продолжал, повествуя нам, что «на мир напало сущее безвластье, напал прилив кровавый». Он поднял глаза на де Валера. Но, конечно, для Ирландии еще не все было потеряно, еще не слишком поздно. Ирландия не может быть уничтожена в конфликте вроде тех, что рвут на части Россию или стерли с лица земли целое поколение молодых людей в Европе.

Йейтс сказал, что в этом кровавом приливе «повсюду тонет чистоты обряд», но что это означает? Я почему-то думала об Изольде, про ее нежное лицо, про маленькую дочку. Шон рассказывал мне, что младенец умер. «Изольда почти уничтожена», – сказал он. Я могла себе представить Изольду, которая хочет свести счеты с жизнью и утопиться.

И тут Йетс прочитал ту самую строчку, которая взбудоражила слушателей:

«Лучший». Господи, думаю, он мог говорить про мистера Дженсона и остальных квакеров, которые побоялись выступить против капитана Пайка, своей властью растоптавшего всю их добродетель. «Худший». Может быть, он имел в виду де Валера? Уж он-то точно «горячим напряженьем переполнен». С другой стороны, последователи Коллинза не меньше него были убеждены в своей правоте.

Йейтс понизил голос.

– Да, откровенье ждет нас впереди, – сказал он.

Хорошо, возможно, он предложит какое-то решение, какой-то способ найти общую позицию, пока «кровавый прилив» действительно не накатил на скалистые берега, которые я видела в Коннемаре и Донеголе.

Йейтс оторвал взгляд от своего текста и остановился. Даже не оборачиваясь, я уже поняла, кто вошел в зал. Мод. И с ней Констанция. Они вдвоем старались тихонько пройти в последний ряд. Пустое. Двое мужчин мгновенно вскочили, предлагая им свои места. Я увидела улыбки на лицах Мод и Констанции, когда они сели. А какой-то парень через два места от них потянулся изо всех сил, чтобы пожать обеим руки.

Ирландские Жанны д’Арк – у нас их, представьте, даже две. Пожилой мужчина помахал им рукой.

– Дуглас Хайд, – прошептала мне на ухо Мэй.

«Человек, с которого все это начиналось», – подумала я. В этот момент Мод увидела Шона и начала вставать. Но он показал ей два поднятых вверх больших пальца и жестами усадил обратно.

Йейтс прокашлялся и попытался как-то подытожить прочитанное, но на него уже никто не обращал внимания. Теперь Мод обнимала какая-то женщина.

– Мэри Максуини, – пояснила мне Мэй.

– Простите, леди и джентльмены, – сказал Йейтс, – простите. В этой поэме есть еще одна строфа.

– О, Уилли, – сокрушалась Мод. – Извини нас, пожалуйста. Мы с Кон задержались…

– Лучше поздно, чем никогда! – закричал кто-то из зрителей. – Как с Ирландской Республикой!

Эта реплика вызвала смех в зале.

Этот эпизод отвлек на себя внимание публики, что привело к общему облегчению. Довольно про лучших и худших, довольно про кровавые приливы. Но постепенно толпа успокоилась, и вот уже снова все взоры были обращены на него. А Йейтс молчал.

– Продолжай, Уилли, – попросила Мод. – Мы все ждем.

– Да, откровенье ждет нас впереди, – повторил он. – Пришествие второе впереди. Пришествие второе!

Следующие несколько строчек я пропустила, слушая невнимательно. Там говорилось что-то про тело льва и пески пустыни. Тучный мужчина рядом со мной заснул и похрапывал, издавая хриплые звуки.

– И что за грубый зверь дождался часа и в Вифлеем ползет, чтоб там родиться?

Йейтс остановился, и всем показалось, что это уже конец поэмы.

– Вифлеем? – Это слово разбудило моего соседа. – Он так и сказал – Вифлеем? – допытывался он у меня. – Вы что, издеваетесь над нашими верованиями, мистер Йейтс? Я знаю, что сам вы не католик, но рассчитываю, что вы все-таки будете уважать нашу религию.

Вокруг меня начались шум, комментарии и обсуждения. Йейтс стоял неподвижно. Мне показалось, что он вспоминает беспорядки в театре Эбби после скандальной постановки «Плейбоя Западного мира» Джона Миллингтона Синга.

Герцогиня встала:

– Леди и джентльмены, прошу вас.

Но никто ее не слышал.

Я тоже встала и подошла к Мод.

– Ради бога, Мод, сделайте же что-нибудь, – попросила я. – Поднимитесь к нему. Если вы с Кон сейчас встанете с ним рядом…

– Мы не можем, Нора, – покачала головой она и показала мне на де Валера, который внимательно следил за нами.

– Господи Иисусе, Мария и Иосиф, – пробормотала я и устремилась в первые ряды.

Конечно, не мое дело – вмешиваться в такие вещи. Но герцогиня совершенно растерялась, и…

И кто внезапно возник подле Йейтса? Разумеется, это был Сирил. А я даже не видела, чтобы он сюда входил.

– Огромное спасибо, мистер Йейтс, – начал он. – Все это, конечно, очень сильно и проникновенно, но некоторые из нас хотели бы получить заряд эмоций из ваших старых произведений. Верно? – обратился он к аудитории. – Например, мое самое любимое стихотворение было положено на музыку, – добавил он.

И Сирил начал петь:

Да уж, это вам не «кровавые прибои», хоть я далеко не уверена, что Йейтсу понравилось, что ему напомнили про времена, когда он изъяснялся так легко и понятно. Публика внимательно слушала Сирила. Мой сосед улыбнулся.